Казанский заговор что это

«КАЗАНСКИЙ ЗАГОВОР»

Смотреть что такое «»КАЗАНСКИЙ ЗАГОВОР»» в других словарях:

Казанский заговор 1863 — попытка поднять военно крестьянское восстание в Поволжье весной 1863, предпринятая по соглашению между руководителями восстания в Польше и Литве и землевольцами. Сторонники немедленного революционного действия польские революционеры,… … Большая советская энциклопедия

Казанский заговор — попытка поднять военно крестьянское восстание весной 1863 в Поволжье в поддержку Польского восстания 1863 1864. Организаторы: Комитет русских офицеров в Польше, московское отделение «Земли и воли», Литовский провинциальный комитет. Участники… … Энциклопедический словарь

СОЮЗ СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК — (СССР, Союз ССР, Советский Союз) первое в истории социалистич. гос во. Занимает почти шестую часть обитаемой суши земного шара 22 млн. 402,2 тыс. км2. По численности населения 243,9 млн. чел. (на 1 янв. 1971) Сов. Союзу принадлежит 3 е место в… … Советская историческая энциклопедия

Татарская Автономная Советская Социалистическая Республика — (Татарстан Автономияле Совет Социалистик Республикасы) Татария (Татарстан), в составе РСФСР. Образована 27 мая 1920. Расположена на В. Восточно Eвропейской равнины, по среднему течению Волги. Площадь 68 тысяч км2. Население 3299 тыс. чел … Большая советская энциклопедия

ТАТАРСКАЯ АВТОНОМНАЯ СОВЕТСКАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕСПУБЛИКА — Татария, в составе РСФСР. Расположена на В. Европ. части СССР, в сев. части Ср. Поволжья по берегам Волги и Камы. Образована 27 мая 1920. Площ. 68 тыс. км2. Население на 15 янв. 1970 3131 тыс. чел. (татары 1536 тыс. чел., русские 1329 тыс. чел.,… … Советская историческая энциклопедия

Элпидин — Михаил Константинович (1835, с. Никольское Лаишевского у. Казанской губернии, 1908, Женева, Швейцария), русский революционер шестидесятник, деятель вольной русской печати (См. Вольная русская печать). Сын дьякона. Окончил Чистопольское… … Большая советская энциклопедия

Краснопёров, Иван Маркович — Иван Маркович Краснопёров Дата рождения: 13 января 1839(1839 01 13) Место рождения: с. Икское Устье, Елабужский уезд, Вятская губерния … Википедия

СССР. Хронология — Хронология исторических событий 9 1 века до н. э. 9 6 вв. до н. э. Государство Урарту. 7 3 вв. до н. э. Господство скифов в причерноморских степях. 6 5 вв. до н. э. Возникновение греческих колоний на… … Большая советская энциклопедия

Источник

Казанский заговор что это

Лучше молчать и быть заподозренным в глупости, чем отрыть рот и сразу рассеять все сомнения на этот счёт.

Ларри Кинг, тележурналист, США

1996 – В Казани состоялась торжественная церемония открытия памятника Карлу Фуксу, профессору Императорского Казанского университета, врачу и краеведу

Новости от Издательского дома Маковского

Погода в Казани

Поляки в Казани

Казань не раз становилась центром событий, которые оставили след не только в российской, но и мировой истории. Несколько страниц в ее летописи связана с поляками.

Императрица Екатерина II вела активную внешнюю политику. Покровительствуя польским православным, она пыталась уравнять их в правах с католиками. Русский посланник в Варшаве Репнин интригами, подкупом и угрозами, введением русских войск в предместья Варшавы и арестом наиболее упрямых противников добился того, что 20 (9) февраля 1768 г. Сейм согласился со свободой вероисповедания для диссидентов и политически уравнял их с католической шляхтой. В ответ по всей Польше стали вспыхивать антидиссидентские конфедерации. В Польшу были двинуты русские войска. Турция воспользовалась этим, надеясь на отвлечение русских сил в Польшу. Шестого октября (25 сентября по ст.ст.) 1768 г. турки объявили войну России.

В результате боевых действий в Казань в ссылку были отправлены плененный полковник конфедератов Мориц-Август (Маурыций – так звучит его имя по-польски) Беньовски (Бенёвский) и офицер Адольф Винбланд, швед по национальности.

В течение XIX века в Казань и Казанскую губернию были сосланы тысячи поляков, восставших против политики царского режима. Значительное число ссыльных составляли представители польской интеллектуальной элиты, для которых Казанский университет стал уникальным местом творческой самореализации, научного становления и раскрытия потенциальных возможностей.

Многие поляки стали всемирно известными учёными, среди них Юзеф и Николай Ковалевские, Виктор Григорович, Антон Жбиковский, Ромуальд Блажеевский и другие. Они основали свои научные школы, написали выдающиеся труды и оставили заметный след в истории Казанского университета.

«Бенёвский! Так зовётся мой герой. »

Это строчка из первой песни поэмы «Бенёвский» блестящего польского поэта Юлиуша Словацкого. Поэма великолепна, но она не завершена, и слишком мало можно узнать из нее о Бенёвском, ее герое. Будем считать эти заметки примечаниями к поэме.

Когда морозным сентябрьским днем 1768 года казанский обер-комендант определял на жительство ссыльного польского полковника из пленных конфедератов, мог ли он предположить, что перед ним будущий амнасакеба – «великий властитель» Мадагаскара. Между тем это было именно так – ведь пленником был Мориц-Август Бенёвский.

Татарская столица давно и прочно забыла Бенёвского, лишь десяток-другой зданий в Кремле и вокруг него могут вспомнить ссыльных друзей – поляка Бенёвского и шведа Винблана.

Много чего уже было за плечами у этого молодого человека 27 лет. Внук родовитого поляка, эмигрировавшего в Венгрию, он воспитывался в Вене, обучался морскому делу в Гамбурге, вернулся на родину, а в Польше появился лишь в 1768 году, спасаясь от наказания за убийство. Ослабевшую Речь Посполиту, раздираемую внутренними смутами, медленно, но неуклонно душили ее соседи – Пруссия и Россия.

Просвещенный Станислав-Август Понятовский, последний польский король, был не в силах сопротивляться нажиму соседей, и главной силой сопротивления стало объединение шляхты, созданное в 1768 году в городе Баре, – «Барская конфедерация». Военный опыт у Бенёвского был – юношей он в чине поручика участвовал в Семилетней войне, поэтому конфедератами он был сразу произведен в полковники. Удаль Бенёвского была легендарной. Вот что пишет Словацкий о подвигах поляка в столице Крыма:

снял уже он с плеч.

Министру просвещения Эль Вздору,

всех светочей и свеч,

без всякой канители,

И тот горба лишился,

Дальнейшее – как кадры боевика: его арестуют, ранят, но он сбежит, укроется в местечке Списка-Сопота и женится там на дочке мясника. Вернувшись к конфедератам, он участвует в нескольких боях, уходит вместе с одним из отрядов в Турцию. В русский плен попадает сразу же, как только возвращается в Польшу, – там хозяйничала огромная армия фельдмаршала Репнина, приглашенная королем Станиславом Понятовским.

Бенёвского и Винблана ссылают в Казань: так они оказались в «красе Востока». За год до этой пары ссыльных в Казани побывала сама Екатерина II. Город так понравился государыне, что она назвала его «первым после Москвы» и объявила себя «казанскою помещицей». Тогда она еще не знала, что семь лет спустя именно под Казанью решится судьба ее царствования: со взятием Казани Пугачев достиг высшей точки своего могущества, но здесь же, у Сухой реки, полковник Михельсон разобьет пугачевские отряды, и трон будет спасен. Впрочем, Пугачев взял не всю Казань – кремль взять он не смог. Именно в кремль и шли сейчас два пленника.

На них сурово смотрел Нерукотворный Спас – образ этот был точной копией со знамени Ивана Грозного, которое было рядом с ним при штурме татарской столицы. Еще раньше это знамя держал Дмитрий Донской на поле Куликовом – стяг с образом Спасителя был своего рода орифламмой русских монархов. Слева от пленников оставался Спасо-Преображенский собор, впереди высилась краснокирпичная башня, увенчанная двуглавым орлом. Если бы друзья видели Боровицкую башню Московского кремля, они удивились бы ее сходству с «Комендацкой» башней. В то время башня Сююмбике называлась именно так – рядом с ней был, говоря нынешним языком, офис обер-коменданта, который и указал ссыльным их квартиры.

Любоваться городом, однако, не входило в планы друзей. Их целью была свобода. Они бегут, но их ловят и ссылают «в Камчатку». Так началась сибирская эпопея Маурыция – так звучало его имя по-польски – Бенёвского.

Поселенный в Большерецке (ныне Усть-Большерецк, а ранее – Большерецкий острог) на Охотском побережье полуострова, Бенёвский обучает детей зажиточных горожан и даже сыновей самого начальника города Нилова. Мало того, к нему благосклонна и дочь Нилова:

А сани эти из костей кита.

Читатель уже понял, что эти строчки тоже из поэмы Юлиуша Словацкого.

Мысль о побеге не оставляет поляка и шведа, но они понимают, что удача может ждать беглецов только в море – бежать посуху равносильно смерти. К заговору привлекли как содержавшихся в Большерецке государственных преступников, так и вольных горожан. Назвав своих сообщников «компанией» и от имени наследника – цесаревича Павла Петровича – навербовав в нее людей, Бенёвский позаботился о пропагандистском обеспечении своих действий.

Прошло два дня, и Бенёвский отплыл из Большерецка в Чекавку, а 12 мая 63 бунтовщика мужского пола и 7 женщин на захваченном корабле «Св. Апостол Петр» вышли в Тихий океан.

На своем дальнем и по нынешним меркам пути «Св. Петр» заходил на Курилы, в Японию, в Макао, обогнул Малаккский полуостров, Суматру и, резко повернув на зюйд-вест, 7 июля достиг острова Иль-де-Франс, известного сейчас под новым именем – остров Маврикий. Далеко не все добрались до Иль-де-Франса, в пути погибли 30 человек. Так закончилась сибирская эпопея Бенёвского и началась новая – мадагаскарская. Как тут еще раз не вспомнить Словацкого:

и в час сраженья дикий.

Оставив своих сподвижников почти без пропитания на Иль-де-Франсе, Бенёвский направляется в Париж и предлагает правительству завоевать Формозу (Тайвань). Но французские власти предложили ему заняться покорением Мадагаскара. Он соглашается, и в 1774 году завоевательная экспедиция под командованием полковника французской службы Бенёвского прибывает в залив Антонжиль на северо-востоке огромного, размером с Украину, острова.

А сейчас приготовьтесь к чтению мальгашских (мальгаши, а по-новому малагасийцы – жители Мадагаскара) географических названий и имен – это не такое простое дело. В залив впадает могучая река Антанамбалана, и на старинных картах еще можно было видеть обозначение крепости Луисберг, основанной Бенёвским. Долина этой реки на языке племени сафиробаев называется Амбинанитело, но Бенёвский дал ей название «Долина Здоровья» – настолько поразила его зелень апельсиновых рощ, хлебных и дынных деревьев, а главное – изумительный, отличающийся от обычной мадагаскарской духоты климат.

Новый «вазаха» («белый человек») не был грубым завоевателем – скорее он был талантливым администратором. Зная интересы различных племен, Бенёвский учитывал их в своей деятельности. Мальгаши в то время еще не осознавали себя единым народом. Одними областями острова правил бецилео (король) Андриаманалимбетан (это роскошное имя означало «Повелитель 10000 воинов и больших земель»), другими областями – великий король Андрианампуйнимерна. Недостаток места делает невозможным приведение имен других властителей.

Суровая мадагаскарская действительность не давала Бенёвскому возможности забыть свои военные способности. Не единожды приходилось ему отражать нападения враждебных племен. Но все закончилось удачно: 10 октября 1776 года западная и восточная области Мадагаскара признали казанского беглеца в качестве амнасакебы – «великого властителя».

Разумеется, при ближайшем рассмотрении торжественность титула несколько блекла – отнюдь не весь остров покорился нашему храбрецу, но Париж был далеко и жил своими заботами. Зато близко были губернатор Иль-де-Франса и те торговцы, которые смертельно ненавидели Бенёвского. И у них имелись резоны для таких чувств: ведь король не только приказал Бенёвскому завоевать Мадагаскар, но и наделил его монопольным правом торговли с островом. Три года пробыл он губернатором Мадагаскара, но из-за интриг завистников был отозван, хотя и получил при возвращении орден и генеральский чин. Чего не могли сделать свирепые туземцы, сделала зависть.

Справедливую оценку его губернаторство получило позже. «Взгляды Бенёвского опередили его эпоху, а обращение с мальгашами было справедливее и лучше, чем обращение других европейцев», – так писал в 1859 году У. Эллис в своей книге «Три путешествия на Мадагаскар».

Приключения Бенёвского продолжаются. Но здесь источники расходятся. Часть из них утверждает, что он уехал в Венгрию, где добился прощения (вспомним, что Бенёвский обвинялся в убийстве) от власти и был принят на службу. Другие говорят, что в Венгрии он не был, а сразу же уехал в Англию, где занялся написанием «Записок» о своих приключениях. Скорее всего, правы первые: неоспорим тот факт, что именно в это время Бенёвский был возведен австрийским (вспомним, что Венгрия была частью Габсбургской империи) императором Иосифом II в графское достоинство.

Страсть к приключениям не дает Бенёвскому покоя. Еще до возвращения в Венгрию он пытался – правда, безуспешно – поступить в американскую армию. В Америке у него завязались знакомства с крупными коммерсантами. Мало того, он стал личным другом Б.Франклина. Он убедил всех их в перспективности завоевания Мадагаскара, и вот уже граф Бенёвский, еще недавно французский губернатор острова, плывет отвоевывать Мадагаскар у французов.

После десятилетнего отсутствия амнасакеба Бенёвский вновь появляется на острове. Покинутый своим кораблем, граф, как пишут источники, «вступает в сношения с туземцами», становится их начальником и борется вместе с ними против французов. Не на шутку встревоженные французы высылают на Мадагаскар с Иль-де-Франса отряд под командованием капитана Ларшера. 23 мая 1786 года произошла последняя в жизни Бенёвского стычка. В этой стычке не погиб никто, кроме бывшего казанского пленника.

и ты покинешь этот край.

А гору Амбихимицинго и сейчас еще называют горой Бенёвского.

«Казанский заговор» не удался

В течение XIX века в Казань и Казанскую губернию были сосланы тысячи поляков, восставших против политики царского режима. Значительное число ссыльных составляли представители польской интеллектуальной элиты, для которых Казанский университет стал уникальным местом творческой самореализации, научного становления и раскрытия потенциальных возможностей. Многие поляки стали всемирно известными учёными, среди них Юзеф и Николай Ковалевские, Виктор Григорович, Антон Жбиковский, Ромуальд Блажеевский и другие. Они основали свои научные школы, написали выдающиеся труды и оставили заметный след в истории Казанского университета.

Особая страница «польской» истории в Казани – «Казанский заговор», который был связан с Польским восстанием 1863 года.

Русские революционеры сочувственно относились к польскому движению, предостерегали своих единомышленников от преждевременного восстания. Однако те не слушали советов.

В ходе восстания у части польских революционеров возник план – чтобы отвлечь силы царского правительства от Королевства Польского, организовать «восстание» в Поволжье. Этот план не приняли руководители организации «Земля и Воля», к помощи которой поляки обратились. Тогда организатор «заговора» И.Киневич начал действовать самостоятельно. Его связной – поручик М.Черняк – прибыл в Казань и установил связь с местной организацией «Земли и Воли», законспирированной под названием «Студенческий клуб».

План Киневича был такой: силами небольшой группы снять ночью часовых у казарм и унести ружья гарнизонных солдат, которыми потом вооружить крестьян окрестных деревень. В ту же ночь планировалось арестовать губернатора и захватить казначейство.

В середине апреля пришлось обсуждать новый план. Второго апреля предатель Глассон сделал донос правительству о «Казанском заговоре». Местные власти усилили охрану города, и возможность захвата Казани была исключена. По плану поручика А.Мрочека предлагалось начать восстания в селах Казанской губернии, силами мятежников двинуться на Ижевский завод, где якобы уже заготовлено оружие…

Казанские революционеры не поддержали эти авантюры, наотрез оказались распространять привезенный поляками «Подложный манифест», который призывал крестьян начать восстание от имени царя. Тогда поляки начали распространять его сами. Казанцам пришлось присоединиться к ним – они распространяли прокламацию со своим текстом.

В апреле 1863 года полиция сумела выследить участников «Казанского заговора» и арестовать их. Главные участники заговора, в том числе Киневич, Мрочек и Черняк, были казнены. Свыше 20 членов «Студенческого клуба» были осуждены на разные сроки и приговорены к ссылке в Сибирь и на каторжные работы.

Источник информации – книга «История Татарской АССР»

(Татарское книжное издательство, 1968)

«Казанские истории», №7, 2006 год

Источник

Казанский заговор

Интернет-календарь какого-то из сайтов напомнил: сто лет назад умер выдающийся революционный деятель, один из воротил заграничного подполья, державший себя на равной ноге с Плехановым и другими «генералами» — Михаил Элпидин. Между прочим, лаишевский уроженец и бывший казанский студент. За границей он сорок лет держал успешное коммерческое издательство, завалившее всю Россию сочинениями, запрещенными режимом.

Он был там не один такой — причастный к знаменитому некогда делу «казанского заговора». Но, кажется, единственный, кто не вернулся домой, даже когда все прошлые вины правительством были прощены. Упрямство и принципиальность, слава скандалиста отрезали путь к примирению. Врагов он нажил много — среди своих и среди охранителей. И память оставил по себе противоречивую: как революционный корифей в БСЭ, и как агент охранки — в некоторых воспоминаниях и монографиях. И никакой, даже самой мизерной, в родных местах. Там даже в музеях и «подвиг» его неведом, и имя почти утрачено. Как и деяния других его современников, замешанных в «казанском заговоре».

Бездна Казанской губернии

Али было мало порки, али та наука зря?

Апрель 1863 года был в Казани совершенно паническим. Слухи, один другого нелепее, распространялись с невероятной быстротою и принимались всеми за чистую монету. Шли толки о грандиозном движении русских крестьян и татар, готовившихся вырезать поголовно всех помещиков. В самой Казани пошли частые пожары, стали появляться подметные письма с угрозами истребить целый город огнем. Хотя никто самолично этих писем не видел, но никто и не сомневался, что угрозы эти будут исполнены. Паника была так велика, что многие обыватели собирали пожитки и выезжали из города прочь. С наступлением темноты люди боялись показаться на улицы. Город готовился к приступу. К продолжению Бездны…

Три года назад, в 1860-м, казанское дворянство и администрация были полностью погружены в свои местные интриги. Предстоящее освобождение крестьян как бы не касалась казанских помещиков, чувствовавших себя внутри России отдельным островом. Масленую и все прочие праздники отгуляли от души. Никогда так не лилось шампанское, не проматывались за карточным столом деньги.

Но к середине апреля 1861 года — по новому стилю — началось какое-то непонятное поначалу паломничество крестьян в Спасскую Бездну, где местный начетчик и сектант Антон Петров повел свою разъяснительную работу среди крестьян, толковал о якобы найденной им в тексте монарших «Положений» «истинной воле». По деревням пошли разговоры о каких-то «потайных листах» Петрова. Порученцы губернатора навели справки.

Это было настолько курьезно, что власти поначалу как бы в столбняк впали.

Крестьяне знали Антона за усердного книгочея: полуграмотный раскольник днями мог просиживать за своими книгами. Ему поручили прочесть внимательно тексты официальных документов. Он пролистал почти половину книги, как наткнулся на непонятный для него значок — 10%. Перевернул страницу и ахнул: на этом же месте, исподу, значилось — «Образец Уставной грамоты», с величественной, типографски исполненной припиской «Быть по сему». В «Образце» среди прочих граф, учитывающих «наличный состав» крестьян в усадьбе, была и графа об отпущенных уже на волю — после последней ревизии-переписи 1858 года. Ум Петрова замутился, и он возгласил крестьянам: «Воля найдена!». И указал на пресловутый значок «10%», который касался технических подробностей землемерного расчета. Указал как на «крест святыя Анны», которым, якобы, была припечатана истинная воля, даденная народу еще три года назад. И безднинский люд возликовал. Слово «воля», единожды употребленное во всем тексте «Положений», было ему понятно в отличие от «прав состояний свободных сельских обывателей», «свободных крестьян-собственников» и прочих выражений, коими были щедро усыпаны страницы документа. Уже три года, по их мнению, господа скрывали царскую волю и требовали еще два на «временно-обязанное состояние». Куда это годилось?

По окрестностям покатился вал слухов и сплетен: Бездна стояла в местах, по которым проходил сибирский тракт. По крайней мере, месяц разрасталось это явление. По улицам Бездны расхаживали толпы со всей округи. Исправник Шишкин, явившийся из Спасска, попытался было книгочея арестовать. Но на крик сбежался с улицы разгоряченный народ и оттер сотских и десятников от Петрова.

Местный Махатма Ганди

Правду говоря, Антон Петров даже в разгар своего триумфа не вполне доверял своей прозорливости. Он и крестьянам советовал не распускать особенно руки в отношении господского добра, не связываться с администрацией. Когда потом пошел разбор событий, не обнаружилось ни одного пострадавшего физически помещика или представителя властей. Назначенный следователем советник губернской канцелярии Перцов с полным основанием опроверг вымысел Апраксина, будто бы крестьяне собирались обороняться кольями. Они при входе войска в село даже палки из рук выбросили. Перцова, кстати, за объективный доклад потом турнули в вятскую глухомань.

Не сразу и побежали, потому как передних подпирала сзади толпа в 5 тысяч человек, не понимавшая, что происходит впереди. А когда уразумели, бросились на лед реки — многие, кого никто и не считал потом, утонули. Доктор, приехавший на другой день в Бездну и лечивший два месяца пострадавших, говорил, что жертв было не меньше 350 человек.

Трясущегося Петрова в длинной раскольничьей белой рубахе поверх одежды, с книжкою «Положений» на голове вывели из дома. Военно-полевым судом его приговорили к расстрелу.

Впоследствии адъютант казанского губернатора Половцов назвал действия усмирителей чередой глупостей, накрученных одна на другую. Так оно и было…

Тятька, эвон что народу
Собралось у кабака:
Ждут какую-то свободу,
Тятька, кто она така?

Цыц, нишкни! Пускай гуторят, —
Наше дело сторона…

Как возьмут тебя да вспорят,
Так узнаешь, кто она!

В то самое время, когда власти спорили о способах, которыми можно было привести в чувство загипнотизированную Петровым толпу, к Бездне спешили студенты Клаус и Элпидин. «Кружок» историко-филологического факультета, державший связь с «Землей и волей», должен был знать, что делается в этой гуще народной. Разумеется, к событиям не поспели. Зато рассказов очевидцев наслушались: «Побоище было — чисто севастопольское!» — живописал один офицерик, сопровождавший обоз с ранеными и задержанными. Но и только. На подъезде к селу остановил караул и без лишних слов, не слушая путаных объяснений, сопроводил в набитую людьми избу.

Еще не пришедший в себя Апраксин поутру велел представить ему всех сидельцев из «холодной». Россия была страной сословной, университетских людей среди торговцев и крестьян не могли скрыть даже нагольные полушубки и грубые смазные сапоги. И Клаус, и Элпидин невольно держали себя особняком, на расстоянии от общего кружка. Образованные! Спесь тоже была казанского происхождения, замешанная на развязности университетских диспутов. Правда, выбить что-либо из коренастого мужиковатого Михаила Элпидина и поджарого Самуила Клауса не удалось. Пришлось спровадить их к казанскому губернатору Козлянинову. Но и там упрямцев не раскусили. Поэтому оба скоро вновь появились в Казани и окунулись в его жизнь.

Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить.
К. Победоносцев

Образованная публика от экзекуции в Бездне осталась в шоке. Это была непростительная и возмутительная крайность! И уже через два дня, в канун вербного воскресения, родилась мысль устроить панихиду по невинно убиенным. Вся затея с Куртинской — по тогдашнему прозванию Арского кладбища — панихидой удалась на славу! Следов потом, как ни искали, не обнаружили. Полицмейстер Витте застал на кладбище только сторожа.

А студенты, воспламенив себя этим поступком, в открытую прошли по Лядской улице с песней: «Долго нас помещики душили!»

Дальше — больше. После того, как некоторые из студентов посмели наперекор общему мнению коллег явиться на бал в Дворянское собрание, где как бы отмечалось «подавление бунта», в университете в «курилке» вывесили прокламации против этих личностей, с которыми перестали здороваться. Далее по университету и городу стали разгуливать молодые люди с подписными листами в пользу пострадавших в Бездне. К профессорам подходили, как с ножом к горлу, требуя не только денег, но и подписи! Хирург А.Н. Бекетов — дед Блока — к примеру, отказался. Булич получил свой серебряный рубль обратно чуть не в лицо — за просьбу не афишировать. Двуличие наставников, которых хватало и на «солидарность» со студенческими настроениями, и на «возмущение» мужицким своеволием, прямо поражало.

Споры с начальством дошли до стадии мелкого хулиганства. Инспектора университета, следившие за поведением, боялись делать замечания, сажать в карцер, потворствовали молодежи и не могли найти с нею верный тон. Дошло до того, что студенты ворвались октябрьским вечером в квартиру инспектора Янишевского, скандировали под окнами попечителя учебного округа «п……!». Стендер, исполнявший после князя Вяземского должность попечителя учебного округа, признавался, что носил в кармане револьвер из боязни студенческих оскорблений.

Университет закрыли, поставив в его коридорах роту солдат. И особая комиссия, вроде согласительной, выработала общие для университетских «корпораций» условия. 1862 год прошел спокойно — внешне. Но фактически жизнь ушла в «подполье».

И там вырос настоящий кружок иллюминатов — с такой строгой конспирацией, внутренним уставом, что его даже Герцен похвалил.

Внешне это был большой «кружок» историко-филологического факультета, почти официально собиравшийся в «курилке» главного здания. Там шли дискуссии, собиралась студенческая «черная касса», работал читательский абонемент и — раздавалась нелегальная литература. Никто в его дела не вмешивался. Рядом с шумным сборищем существовали узкие по составу собрания некоей «Избранной рады». Там речь шла о связи с Москвою, Петербургом, творились иные подпольные дела. И проходили эти встречи в квартирах, которые студенты снимали в нынешнем Профессорском переулке, носившем тогда странное название «Анютин хвост». Здесь было место кутежей, собраний, укрывательства разных личностей. Сюда-то и заявились весною 1863 года, в разгар польского восстания, эмиссары его Центрального комитета.

Не стоит думать, что поляки были совершеннейшими авантюристами. Только в Петербурге членами их подпольного объединения состояли почти тысяча человек. Они к апрелю сознавали себя победителями. Пока не назначен был для усмирения граф Муравьев, бездарные военачальники и администраторы империи ничего не могли поделать с повстанцами. Наше бессилие казалось столь явным, что 5 апреля Франция, Англия и Австрия осмелились прямо вмешаться в наши дела с официальным посредничеством между нами и Польшей. Они требовали полной амнистии, введения представительного правления в Польше, признания польского языка официальным. В предвидении возможной высадки Французских войск в Курляндии, бывший руководитель петербургской организации поляков и офицер русского генерального штаба Сераковский предпринял отчаянную экспедицию на Север, которая при удаче могла иметь роковое значение для России. Дерзость поляков и наше бессилие были так велики, что повстанцы, под покровительством местного жандармского начальника (поляка) замышляли овладеть Динабургом и легко могли бы это сделать.

Основному польскому эмиссару в России, инженеру-путейцу и французскому подданному Иерониму Кеневичу мысль поднять восстание в Поволжье с самого начала показалась очень соблазнительной. При этом соус, под которым оно должно было устроиться, не имел принципиального значения. Кеневич вполне определенно высказывался, что русским можно врать что угодно, главное — поднять возмущение и отвлечь войска от любезной Отчизны, объятой пламенем восстания.

Но руководство «Земли и воли», с которой они вступили в контакт, идеи не одобрили. Там преобладало мнение о мирной пропаганде. Были большие надежды на царя. И поляки решились на самозванство — от имени некоего «большинства», отколовшегося от болтунов «Земли и воли». Свои полномочия они подтверждали оригинально — клочком бумаги с автографом мирового анархиста Михаила Бакунина, дававшего свое благословение самым решительным действиям.

В Спасске после безднинских событий стояла рота Охотского полка, которой командовал штабс-капитан Иваницкий. Он охотно принял план устроить возмущение и через знакомого студента Карпова вышел на вожаков казанских студентов Бургера, Петрова, Полиновского, Жеманова, Красноперова, Лаврского и других.

Красноперов — и не только он — потом вспоминали первое впечатление от свидания с Иваницким, как тяжелый сон. Офицер бойко, со знанием дела рассказал о крымской войне, участником которой он был. Сообщил, что солдаты его любят без памяти — это была правда, которая потом нашла прямое подтверждение. Представил план: захват 20 тысяч ружей в Ижевском заводе для большого крестьянского возмущения. Расчет был на возмущение в Бездне. Нужно было всего-навсего обезоружить тамошнюю роту в Спасске, раздать ружья крестьянам и двинуть их в Ижевский завод — откуда и обрушиться на губернскую столицу с 30 тысячами войска. На случай неудачи планировалось отступить к уральским заводам, где «такая местность, что и сам черт не сыщет».

Дело представлял общероссийским, связанным тесно с Доном, Киевом, Питером, Уралом.

Подбирая кадры для путча, Иваницкий не мог пройти мимо настырных и беспринципных соискателей. А таковые тоже объявились — в лице студента Ивана Глассона. Как только он наплел Глассону, что уже собрано 12 тысяч рублей для провианта, что завербовано лицо, готовое дать 2 миллиона на развитие дела, Иван сообразил, что на этом можно заработать: написал анонимные доносы архиерею и губернатору, а сам отправился в главную контору III отделения в Петербург. Оттуда в Казань полетели депеши. А вскоре прибыл и флигель-адъютант Нарышкин.

Меры предосторожности, принятые в связи с этим доносом, напоминали военное положение. При самом начальнике губернии и на его квартире круглосуточно состояли 12 казачьих офицеров, командир резервной дивизии Скалон держал при себе воинский караул в полной амуниции, при барабанщике и горнисте. Солдаты в казармах спать ложились чуть не в сапогах. По городу рыскали патрули, поминутно пристававшие к гражданам с просьбами пройти в участок для установления личности.

Узнав про военное положение в Казани, Кеневич решил ограничиться рассылкой подложного манифеста от имени царя, для чего направил по губерниям Поволжья поляков-студентов Маевского, Госцевича, Олехновича, Новицкого. И… ничего не сообщать про отмену решения о восстании в Казань. А там местный кружок в целях разогрева почвы нарядил группу своих «апостолов» — с прокламациями местного изготовления.

Их, собственно, похватали довольно быстро. Даже в Бездне им не давали ночлега.

А с Иваницким и другими вышла заминка. Одного Глассона было мало. Требовалось документальное подтверждение заговора. И Глассону пришлось сыграть роль провокатора для добычи компромата. Только после этого волна обысков и арестов накрыла всю «организацию». Добрались и до Кеневича. В июне в Казани уже работала следственная комиссия под председательством тайного советника Жданова, губерния получила нового начальника — бывшего начальника III отделения Тимашева.

Бывший писарь МВД Жданов знал, как обрабатывать людей. Кого-то сломили сразу. Кого-то, почувствовав слабинку, начали подкупать папиросами, угощать на допросах чаем, водкой, возили даже в баню, где предлагали публичных женщин. Лучше всех держал себя польский патриот Наполеон Казимир Иваницкий. Убедившись, что фактическая сторона дела уже хорошо известна комиссии, он подал ей большую «объяснительную» под характерным названием «Рассказ покойника». Ни о каком раскаянии и добавочных сведениях и речи не шло. Молчали и большинство других. Мало что добавилось и тогда, когда на русской границе был схвачен в июне 1863 года Кеневич. За ним в крепостную кремлевскую военную тюрьму привезли схваченного в Могилевской губернии повстанца Станкевича.

Жданов был прямо в восторге, живописуя в письмах Кеневича, как «таинственного рыцаря в роде героев 14 декабря 1825 года». По этой фразе можно понять, в каком состоянии находились даже самые преданные режиму чиновники. Полицейская крыса едва не лебезила перед заговорщиком, обещала распятие на стену камеры и возможно больший комфорт. При этом члены комиссии знали, что «фанатики… в случае удачи восстания в Казани повели бы на виселицу Козлянинова, Львова, Ларионова и Витте с наслаждением. Все русские пропагандисты в сравнении с ним (Иеронимом) — лакеи с жалованьем в 6 рублей». Но письма его к французскому консулу аккуратно подшивали к делу. Французское посольство пыталось вмешаться в судьбу Кеневича, но получило от ворот поворот.

Поскольку независимых свидетелей, обличавших Кеневича, не было, то любые показания соратников при отсутствии собственного признания были юридически ничтожными. Очные ставки, слезы раскаявшихся действовали на него «как дождь на клеенку». Он понимал, что ему в худшем случае грозит лишь каторга. Примерно такая же самоуверенность в своей юридической неуязвимости царила и среди русских студентов. Что, собственно, могла предъявить комиссия? Кто-то с кем-то был знаком, что-то там читал, передавал еще кому-то, с кем-то выпивал, певал и пр. Отрезвила публику, заключенную в крепостную гауптвахту, весть о том, что вопреки всякой юриспруденции Кеневича отнесли к первой категории обвиняемых, подлежащих военному суду. И военный суд приговорил Кеневича к расстрелу — практически за пропаганду против правительственных мер в Польше, за сбор денег на нужды повстанцев. Иностранного подданного! Генерал-губернатор Тимашев потом даже плакал из-за того, что утвердил приговор юридически невинному человеку.

В тот же день к четырем часам пополудни в тюрьму крепости явились восемь жандармов. Кеневича, Иваницкого, Мрочека, Станкевича (его же позже, после полугода действий в повстанцах, поймали — так сказать, с поличным) перевели в камеры поближе к выходу. Отобрали все, за исключением матрацев. На ночь каждому в поночевщики определили по два жандарма. Ночь была тихая и ясная. У Тимашева во дворце до рассвета играл оркестр. В гражданском тюремном замке («красинской тюрьме») надзиратели искали добровольцев на палаческую службу, обещая за два часа работы 3 рубля и красную рубаху. Все отворачивались от предложения, догадавшись, в чем дело.

В субботу утром явился ксендз — самарский, не казанский, которому побоялись доверить предсмертную исповедь знакомого ему Иваницкого. Тюрьма в крепости была окружена конными казаками, жандармами, солдатами. Все были в парадной форме, по-праздничному. И хоть народ в крепость пускать было не велено, тут и там виднелись партикулярные одежды. Стояла гробовая тишина, которую нарушило бряцание жандармских сабель. В окружении конвоя на плац явились Мрочек, Кеневич, Иваницкий и Станкевич. Брякнули ружья — караульная команда отдала последнюю честь офицерам. Поляки поцеловались друг с другом и сели в предложенные им экипажи. Каждый с двумя жандармами. Причем трое из них тотчас встали в полный рост и так и ехали — переговариваясь, перекидываясь остротами с провожавшими их знакомыми. Кеневич же был закупорен в глухой железной темной карете.

Во все время экзекуции во дворце Тимашева сидела в пустой запертой комнате невеста Иваницкого, которую туда распорядился посадить сам губернатор, не желавший придавать «протокольному» мероприятию, тщательно расписанному, характер театральной драмы. Когда посыльный доложил Тимашеву об исполнении приговора, он открыл дверь и, предлагая девице руку, сказал: «Очень рад, что вы избавились от этого подлеца Иваницкого. Дайте мне вашу ручку!» «У вас руки в крови», — едва слышно произнесла девушка. Вечером казанская аристократия отметила завершение большого трудного дела балом в Благородном собрании, который устроил на свой счет губернатор.

На третий день после казни сослуживцу Мрочека, поручику Михайлову, на том же дворе военной гауптвахты прочли приговор о ссылке в 10-летнюю каторгу на строительство крепостей — «за недонесение».

Университет в тюрьме

Всех арестованных по «казанскому заговору» студентов — 17 человек — посадили вскоре в тюремный замок. Местом им назначили отдельную двухэтажную башню, отгороженную от прочих тюремных зданий тыном из бревен. Они немедленно разбили в этом внутреннем дворе клумбы, насадили акации и сирени с крыжовником. Одна беда была в остроге: временами все друг другу до чертиков надоедали. Тут у кого-то появилась идея снимать напряжение музыкой. И на очередной встрече с прокурором просили передать просьбу поставить в тюрьме рояль. От прокурора же стал известен и ответ Нарышкина — тогдашнего начальника края: «Тюрьма не увеселительное заведение, она на то и тюрьма, чтобы чувствовать некоторые лишения». Но был у арестантов друг — интеллигентный офицер конвойной роты Ермолин, проводивший все ночи своего дежурства в беседах с ними. Видя отчаяние арестантов «любезный друг» Ермолин прямо предложил: «В мое дежурство и валяйте! Везите рояль!»

— Да как же? Узнают смотритель, губернатор…

— Везите к воротам и говорите, что для починки. Арестантам ремесла не запрещены.

В самом деле, некоторые из них с удовольствием коротали время, занимаясь ремеслами. В которых достигли просто-таки совершенства. Предводитель студентов Полиновский научился отлично шить штиблеты, получал много заказов и вознаграждения. Лаврский — тот в совершенстве изучил портняжье искусство, Бирюков — переплетное. Ему постоянно приносили для переплета книги из Духовной академии. А Дернов так усовершенствовался в резании печатей в металле и камне, что господа караульные офицеры превратили его в мишень для шуток: «На воле вам цены не будет! Глядишь, снова к нам пожалуете!»

На другой день арестанты услышали у ворот: «Отворяй! В починку!» И скоро по вечерам в остроге зазвучала музыка. Днем сильно опасались начальства. Несчастные выходили из камер, садились у ворот двора и с вниманием слушали переливы.

Особенное настроение создавали мелодии, когда можно было наблюдать панораму города вдоль реки Казанки в маленькие оконца чердака башни, куда проникали по очереди. Стук экипажей, говор людей …

Тюрьма, как и полагается, стала для многих родом университета. В прямом смысле слова. Университетская библиотека, самая богатая во всей губернии, снабжала книгами по любой отрасли знания бывших студентов. Благодаря дружескому расположению к ним помощника библиотекаря г-на Третьякова. Основное внимание уделялось совершенствованию в иностранных языках. Знать один язык считалось недостаточным: властители умов писали на разных. Арестанты, вытребовав себе Евангелия на иностранных языках, довольно прилично освоили чужие наречия. Перешли на Гольбаха, Фурье, Кабэ, Блана, Оуэна, Лассаля. Словно предчувствуя, что многим вскоре предстоит жизнь истых европейцев.

Сочинения, которых в университетской библиотеке не было, доставали в единственном в городе иностранном книжном магазине. Потом, вспоминая свою горячую молодость, почтенные члены общества с особенным восторгом описывали свои ощущения от веленевой бумаги какого-нибудь ученого пятитомника, купленного в книжном магазине, куда их водили под конвоем караульного. Чтобы углубить ощущения от прочитанного, практиковали коллективное чтение — в самой большой из камер.

Сплоченности добавляла борьба с тюремным произволом. Смотритель — начальник тюрьмы — Зернов имел обыкновение подворовывать из арестантских денег. Потому на руки их им не выдавал, а собирал по утрам сведения для закупок продуктов. И все бы ничего, но смотритель нагло врал, что на самоварные угли ему приходится тратить уйму денег — до пяти рублей в месяц! — по 70 копеек с человека. Элпидин, которому уже приходилось биться с обсчетами в лаишевской каталажке — доказывал вздорность тюремной сметы. Жаркий спор о базарных ценах дал верх арестантам. Губернатор Нарышкин, которому написали жалобу на эксплуатацию, встал на их сторону. Посланец губернатора так распек смотрителя, что, взвинченный собственным благородством, решительно отказался от стакана чаю, предложенного жалобщиками — из опасения толков о возможной взятке! И через несколько дней губернатор распорядился выдавать арестантам суточные деньги на руки наличными. Разрешил самолично — в очередь — ходить в сопровождении конвойного солдата на рынок для закупки провизии и прочего товара. Прокурор Ольдекоп — либеральная бестия! — позволил желающим дважды в месяц посещать Батуринские бани у Кабана. И все 17 человек в сопровождении 22 конвойных по субботам совершали шествия по улицам города, раскланиваясь по дороге со знакомыми студентами, обывателями, а то и шли с ними вместе, шутили и смеялись. Казанская публика специально подгадывала время, чтобы посмотреть это необыкновенное зрелище.

Губернатор решил в полной мере играть роль цивилизованного человека, и арестанты мылись в бане не в общем отделении, а в отдельных номерах. Ну а после бани, как полагается, наверху, в гостинице, до седьмого пота гоняли чаи с унтер-офицерами.

Наличные деньги натолкнули на мысль устроить свой быт, и через короткое время в башне тюремного замка появилась настоящая кухня с чугунной плитой. В тюрьме сидел бывший повар вице-губернатора(!), который за 3 рубля в месяц стал готовить обеды для всей честной компании. На провизию в день теперь тратилось по 10 копеек, при том, что выдавали ежедневно по 30. Так что в праздничные дни повар готовил даже мороженое! Или пирожное, которым угощались не только арестанты, но и офицеры.

В три-четыре месяца удавалось скопить 13 — 15 рублей. На стенках камер завелись книжные полочки с приобретениями, сделанными в магазинах города. Торговцы, надо сказать, поначалу пугались вида конвоя — опасались обыска. С библиотекой и умственная жизнь расцвела, и партийный процесс пошел поживее. Арестанты на глазах администрации делились на партии. На партсобраниях присутствовали и «приглашенные» — Ермолин, Бродовский — другой офицер. Гостившие у арестантов студенты, знакомые барышни. В некоторых проснулись исследовательские, литераторские наклонности: Красноперов сочинил несколько первых глав монографии о Флоренции XIV века, которую закончил уже на воле. Критика товарищей, их замечания по содержанию работы много способствовали ее успеху.

Потом, когда совершился побег Элпидина, Жеманова, Щербакова, многие гадали: на какие деньги им удалось пересечь полстраны и обосноваться в Европе? Укоряли студенческую кассу за тайную помощь. Но деньги, по всей видимости, скопились здесь же, в тюрьме. А бежать заставило чувство закисания, которое вдруг накатилось на арестантов. Из дому кому-то написали, что уже и молитву совершили за упокой души грешной — «с вынутием частицы из просфоры»… Пошли разговоры, и Ермолин так прямо и говорил: «Да я с вами тоже убегу, господа! Чего вам сидеть тут? Может и до старости придется…»

Одно сбивало с толку: куда бежать и на какие деньги жить. Ермолин уверял, что за границей все как-нибудь устроится. Проживете, мол, переводами и ремеслами. Большая часть осталась во власти привычного течения жизни, а некоторые — те да, решились. Сначала скрылся Миша Элпидин, который ушел из лазарета — в прямом смысле слова, переодевшись в платье, принесенное с воли, смешавшись с толпой посетителей. Через какое-то время исчез и Семен Жеманов — медик с третьего курса, вслед за которым пропал и его сокамерник, тоже медик, Щербаков.

Собственно, бегством это назвать было трудно. По праздникам и воскресеньям в тюрьму приходили многочисленные родственники и посетители, которых пускали к арестантам «без счета». То есть, когда в одно из воскресений Жеманов ушел вместе с гостями, его не сразу и хватились. А, обнаружив пропажу, долго искали в соседних камерах. Потом — в городских кабаках: начальство искренне полагало, что арестант — даже и политический — на первых порах просто обязан запить от радости. Жеманов высидел на квартире знакомых несколько месяцев, а потом окольными путями, с подложными документами по эстафете, устроенной товарищами, выехал из России в Швейцарию.

В тюрьме начались тяжелые дни. На дверях камер повесили замки(!). У арестантов отобрали статское платье, облекли в серые халаты с желтыми и красными тузами на спине. По ночам караульщики устраивали обыски, отбирали географические карты: чтобы не сочиняли планов побега! Шарили в печах, стучали прикладами по стенкам и потолку — искали пролом. Даже запретили ходить в тюремную церковь, располагавшуюся над въездными воротами. Там решетка, отделявшая публику от арестантов, была слишком короткой, и вольный народ заходил невозбранно к узникам. Однако стоило только указать в очередном прошении к губернатору на то, что «даже самые закоренелые преступники и убийцы не могут быть лишены последнего религиозного утешения», как Нарышкин немедленно стал на их сторону: «Недопущением в церковь можно сделать из них неисправимых и нераскаянных преступников и даже атеистов(!). Между тем хождение в церковь может поддержать бодрость духа, наставлять на путь истинный». И опять они могли ходить по праздникам в церковь, видеться с родными и знакомыми. А через полгода вернули платье, отперли камеры, разрешили ходить в город за покупками.

А 14 (26) августа 1867 года всех арестантов гражданского замка привели под конвоем в уголовную палату для чтения приговора. Правда, пришлось ждать больше часа, так как секретарь пришел на работу в пиджаке, а возглашать «высочайшую волю» полагалось в мундире. Пока сторож бегал, а секретарь переодевался, арестанты рассказывали анекдоты и томились мыслью; что дальше? Налаженная тюремная жизнь, которой жили почти пять лет, кончалась. Уже накануне смотритель сообщил им по секрету, что их всех отпустят на волю. Все перевозбудились, не спали, засветили, как в пасху, свечи на подоконниках. Рано утром последний раз пошли они в свой садик, попили там чайку, полили цветочки. Через неделю тех уже не было. Начальство решило, что простым уголовным такое будет слишком жирно.

Кучка студентов была прощена «ввиду молодости лет, увлечения… и с учетом долговременного сидения в тюрьме». Назначен был только трехлетний полицейский надзор.

Куда было идти и чем заниматься? Прежние их товарищи, окончив курс, разъехались по местам службы. За спиной кроме тюремного опыта и славы сидельцев, всероссийской, правда, ничего не было. Нужно было начинать жизнь заново.

«И Россия путь отыщет свой, полыхая болевым болидом по не предугаданной Эвклидом пьяной, но направленной кривой»
Е.Евтушенко

Источник