Казаться или быть вот в чем вопрос
Казаться или быть?
«Быть, а не казаться!» — этот девиз довольно часто можно услышать как от молодых, так и убелённых сединами педагогов. Уж больно он красив. Ведь быть — значит являть собой чистоту помыслов, искренность и неподдельность. А казаться — почти что прикидываться, пытаться выглядеть не тем, кто ты есть на самом деле, а значит, врать. Что очень плохо, согласитесь. И всё бы хорошо, но вот беда…
Есть такое понятие — идеальный учитель. Он уже потому идеален, что полностью, на все 100 процентов, соответствует абсолютно всем многочисленным требованиям, предъявляемым к людям этой профессии. И напрочь лишён даже маломальских недостатков. Одним словом, идеал — он и на Марсе идеал. А теперь скажите: много ли среди нас таких? Можете не отвечать: таких людей вообще не бывает в природе.
Следовательно, у каждого из нас есть недостатки. Об одних мы знаем и не скрываем их, о других предпочитаем не распространяться, ибо зачем, о третьих же даже не подозреваем (или же считаем их своими достоинствами, не спрашивая на этот счёт мнения окружающих).
В связи с этим возникает резонный вопрос: а надо ли свои недостатки скрывать? В контексте тезиса «Быть, а не казаться!» — нет, ни в коем случае, ибо иначе ты будешь обманывать людей, утаивая от них ту правду о себе, которую им, может быть, знать совершенно необходимо. Вот какой ты есть на самом деле, со всеми своими тараканами, таким ты и должен предстать перед окружающими — коллегами, учениками, родителями, администрацией и пр. В противном случае ты начнёшь казаться — прикидываться тем, кем не являешься на самом деле.
Однако давайте задумаемся над одним очень простым вопросом: с кем лично вам было бы приятнее работать — с тем, который все свои недостатки выставляет напоказ, мол, «примите меня таким, какой я есть, без прикрас!», или с тем, кто, зная о своих недостатках, всё-таки поступает не так, как ему хочется в определённый момент, а так, как надо делать в той или иной ситуации? Кто вам милее — педагог, который в ответ на грубое хамство ученика в свой адрес отвечает тактично, хотя внутри у него бушуют страсти, или учитель, который в аналогичной ситуации не считает нужным себя сдерживать?
Полагаю, наиболее частым ответом здесь будет следующий: «Мне приятнее работать с тем, кто всегда и везде ведёт себя совершенно искренне и сохраняет своё достоинство, когда его унижают, оскорбляют и даже бьют, с человеком, у которого в абсолютно любой ситуации не возникает и мысли поступить иначе, кроме как сдержанно-тактично, как должен поступать настоящий Учитель». Но много ли таких в реальной жизни? Ведь, по сути, это идеал, к которому можно лишь стремиться, но невозможно достичь.
Получается интересная картина: если человек притворяется, что он хороший, поступая соответствующим образом всегда и везде (потому что честно играет отведённую ему роль положительного персонажа), он всё-таки лучше того, кому чужды всякие притворства (поскольку такое «искреннее и непритворное» поведение может причинить зло окружающим).
Примеров тому можно привести множество. Скажем, учитель-мужчина и красавица-старшеклассница: в идеале, отношения в школе между педагогами и учениками должны быть чисты и непорочны, без малейшего подтекста. Но то в идеале, а в реальности существует два варианта развития событий: либо БЫТЬ, либо КАЗАТЬСЯ. В первом случае педагог полностью отдаётся страстям, ибо он принципиально не желает скрывать свои чувства, чтобы не врать никому и ни в чём. К чему это может привести, вы прекрасно знаете. Во втором случае он делает всё, чтобы не давать девочке поводов и надежд, стремясь к тому, чтобы их отношения не выходили за рамки допустимого, чего бы ему это ни стоило. Да, это будет притворством, но… морально оправданным. Вам какой педагог ближе — первый («честный») или второй («лжец»)?
Или же вот ещё ситуация. Половину урока учитель тратит на то, чтобы поделиться со своими ребятами чисто житейскими проблемами — мизерная зарплата, завал рутинной писанины, дома потолок протекает, огород не прополот, поясница разламывается… Почему он это делает? Потому что накипело, наболело, а поделиться с кем-то хочется. Ну и что, если дело происходит на уроке? Ведь я учитель, который не привык скрывать свои мысли и чувства! Вот именно здесь и сейчас захотел высказать — и высказал! А ведь мог бы, как другие, все 45 минут, от звонка до звонка, заниматься изучением своего предмета, будучи убеждённым, что о твоих собственных неурядицах детям знать совершенно ни к чему.…Есть ещё один аргумент в пользу того, что «казаться» далеко не всегда хуже, чем просто «быть». Все мы знаем, что если постоянно, изо дня в день, внушать себе что-то, в конце концов ты начнёшь действовать в полном соответствии с этим «чем-то», поскольку оно станет для тебя неотъемлемой частью существования. Например, можно повторять словно молитву мантру «я никогда и ни при каких обстоятельствах не должен повышать голоса на учеников, никогда, ни под каким предлогом, не имею права причинить им физическую боль!» Фактически, постоянно заставляя себя действовать так, как надо, а не так, как хочется, мы раз за разом убеждаем себя в правильности такого поведения, верим, что именно так и нужно поступать впредь. И в какой-то момент мы понимаем, что просто не можем поступить иначе. А если такая модель поведения, такой стереотип и сценарий предполагает положительный результат для всех, то кто после этого будет выступать против «казаться»?
Казаться или быть вот в чем вопрос
Ох, нелегкая это работа, из себя изображать кого-то…
Быть или казаться. Вот в чем парадокс
Тетя Роза пыталась ещё строить из себя, но стройматериалы были уже не те
Прочитала цитату: «Чтобы из себя что-то строить. Надо из себя что-то представлять». Прям, классика парадокса из серии: «Что было раньше, курица или яйцо?»
А чтобы из себя что-то представлять, надо в себе что-то построить.
Но когда из себя что-то представляешь, ничего строить из себя не нужно.
А иногда те, кто, как кажется, из себя ничего не представляют, делают то, что никто представить себе не мог.
Из шкуры лезем, чтобы доказать кому-то, что мы не такие, какими кажемся со стороны… И трещит та шкура по швам…
Жить настоящим — рецепт избит,
В своей банальности даже пошлый,
Здесь и сейчас — только ты убит,
Страхом, сомнением, печалью, прошлым…
Можно придать себе бодрый вид,
Накинуть маски, придумать позы —
Сверху блестит, а внутри болит,
Рушатся рифмы осенней прозой,
Неотвратимы подъем и спад —
Законы жизненной камасутры:
Идти вперёд, не смотреть назад,
Сквозь ночь и тьму, приближая утро…
… показать весь текст …
Кто стремится не быть, а казаться, тот живёт в кажущемся мире.
«Для внутреннего спокойствия нужна внешняя суета». Франсуаза Саган
Сажа, коей измазал дверь ближнего
Вернется, кто хотел выглядеть чистым.
Ведь, бывает, потом униженно,
Постучишь в эту дверь… Мыслями.
© Copyright: 2014 Свидетельство о публикации №114101210830
Создаёшь куш-то для всех вокруг гуж, а во если жизнь постоянно строит дулю, то она очень скоро загоняет в висок пулю.
Быть или не быть — вот в чем вопрос
Первая фраза Монолога Гамлета «Быть или не быть» (акт III сцена 1) трагедии «Гамлет, принц датский» (1601 г.) английского драматурга Уильяма Шекспира (1868 – 1936). Принц Гамлет, узнав о том, что его отец (Король Дании) был тайно убит дядей Гамлета (король Клавдий), который завладел короной и женился на матери Гамлета (Гертруда), терзается сомнениями мстить, ему за гибель отца или нет, а также рассуждает о жизни:
To be or not to be, that is the question (анг.).
Быть или не быть — вот в чем вопрос
Один из первых переводов на русский язык трагедии «Гамлет, принц датский» (в т.ч. монолога Гамлета) был выполнен в 1837 году русским писателем и переводчиком Николаем Алексеевичем Полевым (1796 – 1846). Переводчик перевел первую фразу монолога Гамлета как «Быть или не быть – вот в чем вопрос».
В настоящее время существует много переводов на русский язык Монолога Гамлета «Быть или не быть», но большинство переводчиков первую фразу монолога перевели как «Быть или не быть – вот в чем вопрос».
Монолог Гамлета в переводе Полевого Н.А.
«Быть или не быть — вот в чем вопрос!
Что доблестнее для души: сносить
Удары оскорбительной судьбы,
Или вооружиться против моря зол
И победить его, исчерпав разом
Умереть — уснуть, не больше, и окончить сном
Наследство тела: как не пожелать
Такого окончанья. Умереть, уснуть.
Уснуть — быть может, грезить? Вот и затрудненье!
Да, в этом смертном сне какие сновиденья
Нам будут, когда буря жизни пролетит?
Вот остановка, вот для чего хотим мы
Влачиться лучше в долгой жизни.
И кто бы перенес обиды, злобу света,
Тиранов гордость, сильных оскорбленья,
Любви отверженой тоску, тщету законов,
Судей безстыдство, и презренье это
Заслуги терпеливой за деянья чести,
Когда покоем подарить нас может
С проклятьем, слезами, тяжкой жизни.
Но страх: что будет там- там,
В той безвестной стороне, откуда
Нет пришельцев. Трепещет воля
И тяжко заставляет нас страдать,
Но не бежать к тому, что так безвестно.
Ужасное сознанье робкой думы!
И яркий цвет могучего решенья
Бледнеет перед мраком размышленья,
И смелость быстрого порыва гибнет,
И мысль не переходит в дело. Тише!
Милая Офелия! О нимфа!
Помяни грехи мои в молитвах!»
✍ Примеры
«Трудно быть Богом» (1963 г.):
«Румата немного поспорил с ним о достоинствах стихов Цурэна, выслушал интересный комментарий к строчке «Как лист увядший падает на душу…», попросил прочесть что нибудь новенькое и, повздыхав вместе с автором над невыразимо грустными строфами, продекламировал перед уходом «Быть или не быть?» в своем переводе на ируканский.»
«Чтo этo знaчит, Влaдимиp Вacильeвич? Вaми oвлaдeл кaкoй-тo poковой вoпpoc? Быть или нe быть? — вкpaдывaюcь я»
«Правда, в первое время его существования небольшие размеры основного капитала, отсутствие каких-либо серьезных операций, а также неопределенность целей ставили ребром гамлетовский вопрос: «быть или не быть?«, и в одно время даже раздавались голоса в пользу закрытия банка.»
«Помните у Гамлета: «быть или не быть?» Современная тема-с, современная! Вопросы и ответы. «
«Пришел и их черед практически решать вопрос: пускать или не пускать европейцев, а это всё равно для японцев, что быть или не быть.»
«ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ»: «Да и нечего говорить, разве только спрашивать: «Выдержат ли якорные цепи и канаты напор ветра или нет?» Вопрос, похожий на гоголевский вопрос: «Доедет или не доедет колесо до Казани?» Но для нас он был и гамлетовским вопросом: быть или не быть?«
Н. Макаров
«В этой любви (к вам) заключается вопрос не об одном счастии или несчастии моей жизни: в ней состоит самая жизнь моя, вопрос — быть или не быть. «
Быть или казаться
Мы видим только парадную сторону жизни другого человека. Что там за кулисами — можно только догадываться, строить гипотезы, но никогда не узнаешь. Что кроется за красивыми картинками в Инстаграм? Всегда ли люди живут так, как показывают?
Муж рассказывал о разоблачении одного американского рэпера, который разместил у себя фото частного самолёта из интернета, мол, лечу по делам, а сам летел экономом, где и был пойман с поличным одним из подписчиков.
Не все идеальные родители идеальны за кадром, как и не все по-настоящему хорошие родители могут, умеют и хотят создавать такие витрины. Многие сфотографировались красиво с ребенком в фэмили-лук и отдали его обратно няне, чтобы жить не мешал. А подпись оставили, мол, мой ребенок – моя жизнь!
Выглядеть стройнее, моложе, красивее, умнее, успешнее, богаче, счастливее, любимее… Но от того, что мы будем казаться другим такими на фото — ощущения внутри не изменятся.
Гораздо лучше стать той, кем хочешь казаться. И оставаться собой.
Иногда за идеальными картинками — пустота. А иногда — каторжный труд. Не всегда это так же красиво и приятно в жизни, как на фото. Например, фото с нашего круизного путешествия выглядели очень красиво, хотя внутри было совсем не так, как казалось. Как и в знаменитом бассейне в Marina Bay Sands в Сингапуре с толпой китайцев с селфи-палками. Как и ещё много где. Картинки получаются эффектные, а ощущения внутри — совсем не такие. Иллюзия.
И теперь это редкость, но так радостно, когда витрина совпадает со внутренним содержимым! Это такое счастье, словами не описать! Слава Богу, в моей жизни именно таких людей большинство, которые понимают разницу между «быть и казаться».
Давайте учиться не судить о людях по витрине. Мы все равно не знаем, что за ней скрыто.
И давайте больше сил тратить на то, чтобы быть, а не казаться. Это гораздо полезнее.
Поделитесь, пожалуйста, статьей в любимой соцсети или мессенджере. Это очень важно
Ближайшие тренинги
Новости синтона
Новое на сайте
Подпишитесь
на нашу рассылку!
Быть или казаться?
ВЕРА В ДОБРОЕ СЛОВО
Сергея Львовича Львова знал я юношей-студентом,молодым военным переводчиком; зрелым человеком, известным писателем,знал более сорока лет.
Помню его пухлым юношей с волнистыми волосами, сполудетским еще лицом, добродушного, разговорчивого, открытого. Онрано почувствовал свое призвание и уже на первом курсе института имелнаписанные рассказы, из каждой строки которых выглядывал КопстантинПаустовский. Романтическая струя в творчестве этого писателя былаобразцом литературы для юного Львова. В детстве Сергей совершилпутешествие по Десне вместе с Константином Георгиевичем. Впечатлениеот этой поездки, наверное, было тогда одним из самых сильных егопереживаний. Влияние личности и стиля любимого писателя определилиманеру писания самого раннего Львова.
Строгие критики из ИФЛИ (Института истории,философии, литературы), где учился Львов, – а в прославленноминституте критики были беспощадные – подтрунировали над крайним«паустовианством» юного писателя. Тогдашний вкус требовалболее густого реализма. Уроки этой критики были вскоре усвоеныСергеем. Однако многое драгоценное в его натуре и творчестве осталосьот раннего увлечения. Детские впечатления ничем не вытравимы, исложившийся под их влиянием характер где-то, в основе, остаетсянеизменным. Но об этом я скажу ниже.
Во время войны почти все студенты ИФЛИ сталисолдатами. Трудно было себе представить многих из них в военномобмундировании. В том числе – Сергея Львова. На фронт дошла доменя весть, что он преподает в Военном институте иностранных языков.Это было не удивительно, ибо Львов с детства блестяще знал немецкийязык. И вдруг в апреле 1945 года мы встретились с ним в местечкеАренсфельде, на переднем крае, во время боев за Берлин. Встреча эта,как она ему запомнилась, описана Сергеем Львовым. Хочу к этомудобавить, что Львов был храбрым офицером и таковым быстро прослылсреди разведчиков 1-го Белорусского фронта. Я сам видел, как онхладнокровно расхаживал под минометным обстрелом. Храбрости егопридали оттенок отчаянности близорукость и фронтовая неопытность.
После войны начинается большая повседневнаялитературная работа Сергея Львова. Он писал рассказы, очерки,литературно-критические статьи. Был журналистом – работал в«Литературной газете».
Казалось, ему легко дается слово. Но это совсем нетак. Он сам не доверялся легкости. Его не удовлетворяло то, чего ондостиг и чего мог бы достичь, отдавшись течению своей литературнойсудьбы. Все складывалось как будто благополучно, и имя Львова былоуже на слуху у читателя. Но он искал и добивался другого, удачивысшего порядка. Он понимал, что одна из высших удач для литератора –найти свой жанр, то есть наиболее ему свойственную форму выражения,наиболее для него естественный способ излагать содержание.
Ему нужно было найти форму и интонацию, вмещавшиеодновременно его знание жизни и глубокие научные знания в разныхобластях культуры, его идеальные представления и живота темперамент.
Книга привлекала своим нравственным зарядом. В нейизображен был человек, лишенный корысти. Львов, влюбленный в своегогероя, умел вжиться в его образ, он мыслил и переживал вместе с ним иизлагал свои чувства и мысли с той простой непосредственностью,которая не может не тронуть читателя.
Вслед за «Рамусом» в течение десятилет были написаны книги: о великом художнике, зачинателе немецкогоВозрождения Альбрехте-Дюрере, о замечательном нидерландском живописцеБрейгеле, о мыслителе и поэте, авторе знаменитой утопии «ГородСолнца» итальянце Кампанелле. Книга о великом немецкомхудожнике Лукасе Кранахе не увидела света при жизни автора.
Сергей Львов выбирал фигуры нелегкие и ключевые,времена отдаленные и драматические. Он исследовал характеры итворчество художников великих и образцовых. Талант изображать был данему от природы. Но нужно было еще понимать то, что трудно постижимо –смысл великого творчества. Нужны были огромные знания, чтобывообразить и постичь личности и их великие творения.
Всю свою сознательную жизнь Сергей Львов упорнонакапливал знания. В нем смолоду не было никакого дилетантизма. Обизбранном предмете он должен был знать все. Он досконально изучилязыки, литературу, изобразительное искусство, историю. Он был ходячейэнциклопедией. Однако ничего не было во Львове от засушенногоэрудита, от книжного червя, не знающего, не понимающего текущейжизни.
Давно ушла из его литературного стиляподражательность приподнятой манере Паустовского. Но осталасьнепреходящая свежесть в восприятии мира и приподнятость душевногостроя.
Среди многих призваний Сергея Львова –рассказчик, очеркист, критик, искусствовед – не последнее местозанимает призвание педагога, учителя, проповедника. Он свято верит всилу доброго слова.
Последние годы много сил он уделяет публицистике.Его выступления обращены главным образом к юношеству, к тем, кто ищетпутей в жизни, они посвящены подлинным и мнимым ценностям, подлиннойдуховности и высокому жизненному идеалу.
В сущности, ото то же самое, о чем писал он всвоих книгах о великих людях прошлого. Связь здесь нерасторжимая.
Во время гражданской панихиды по Сергею Львову порадио звучал его голос. Передавали последний очерк Львова. Его голоспродолжал звучать. Звучит он и со страниц данной книги.
Он ушел внезапно и рано. Он находился в расцвететворчества. Многое из того, что он сделал, еще предстоит узнатьчитателю: книгу о детстве, пьесу, книгу о Кранахе.
Когда думаешь об ушедших друзьях, часто задаешьсебе вопрос: был ли он счастлив?
Не знаю, ощущал ли себя счастливым Сергей Львов.Но мне кажется, что он был счастлив.
Он вырос в среде с высокими духовными запросами,учился в знаменитом институте у блистательных учителей, знал любовь,дружбу, счастье творчества, видел многих значительных людей нашеговремени, жил в бурные, захватывающие времена, накопил огромныезнания, которыми успел поделиться с людьми.
БЫТЬ ИЛИ КАЗАТЬСЯ?
Хорошо помню муки школьных лет. Одновременно споявлением песни: «На газоне центрального парка, в темнойгрядке цветет резеда, можно галстук носить очень яркий и быть в шахтегероем труда», утверждавшей далее, что и «ретивыйкомсомолец», и «очень важный ученый» вправе веснойвздыхать на луну, было снято подозрение с так называемых «западныхтанцев» – фокстрота, танго, чарльстона.
В клубах, учреждениях и школах стали возникатькружки танцев. В нашей школе тоже. Записался почти весь класс.Руководительница учила нас, как подходить к девушке, приглашая ее натанец, как кланяться ей, как класть руку ей на талию, как провожатьее на место и благодарить. Только когда мы все это усвоили, онапринялась учить нас самим танцам. Наступил долгожданный день, когдаона сказала: «Завтра, на школьном вечере, можете попробовать!»
Вечером в зале грянула музыка. Я знал, что неуклюжи немузыкален, но неужто я ничему не научился на уроках, которые такдобросовестно посещал? И я отважился.
По всем правилам подошел к девушке, которая мненравилась. По всем правилам, слегка поклонившись, пригласил ее. Повсем правилам вывел ее в круг. Обнял, отчего у меня сильно застучалосердце. Пока все шло хорошо. Но через минуту все стало плохо. Однодело танцевать на занятиях кружка под присмотром руководительницы сбезразличной тебе партнершей, другое дело вести в танце на глазахвсей школы девочку, на которую давно и безнадежно заглядываешься.
Как можно было поступить дальше? Это я понял многовремени спустя. Вернуться, извиниться за неуклюжесть и невежливость ирискнуть еще раз. Тихо уйти домой, пережить неудачу, снова пойти назанятия кружка и добиться, выучиться. Я не сделал ни того, нидругого. Остался на вечере. Терзаясь, смотрел, как танцуют другие,как другой приглашает мою избранницу, и, чтобы скрыть свои истинныечувства, саркастически улыбался, отпускал язвительные шуточки поповоду танцующих. Собрал вокруг себя таких же неудачников,подпиравших стенку, и мы всем своим видом показывали, что выше этихдурацких танцев. Но как тяжело было на сердце и как хотелосьтанцевать вместе со всеми! Больше я на кружок танцев не ходил и навечерах танцевать не пробовал. И еще долго принимал на танцахироническую позу – мол, презираю я это. Так хмурился икривился, что однажды приятель громко спросил меня:
– У тебя что, живот болит?
Очень обидно, когда у тебя не получается то, чтолегко дается другим. Свое огорчение и досаду я скрывал неестественнымповедением. Ничего никому этим не доказал. Помню, как однажды, ужемолодым офицером, все так же стоя у стеночки, хотел я удержать рядомс собой девушку и по привычке иронически комментировал всепроисходящее в клубном зале.
Она слушала, смеялась. А потом сказала:
– Как вы обо всем интересно рассуждаете. Воттолько жаль, что не танцуете. – И упорхнула от меня.
Но вернемся к школьным годам. На уроках литературымне ничего не стоило сделать доклад, выходивший за пределы программы,или написать сочинение, которое прочитают в классе вслух. Но никомуне приходило в голову, как охотно я променял бы и свой доклад, и своесочинение на успехи в танцах и на уроках физкультуры.
Как-то в сочинении па тему «Портреты героевв творчестве Тургенева» я раскритиковал статичный, как мнепоказалось, портрет у Тургенева, противопоставляя ему динамичныйпортрет у Чехова. Начиналось сочинение так: «Ещедревнегреческий философ Гераклит заметил: «Никто дважды неможет вступить в одну реку, через миг и он не тот, и река другая»».Наша учительница литературы, незабвенная Анна АлексеевнаЯснопольская, написала в тетради, что решительно со мной не согласна,но ставит за сочинение «пятерку», признавая за мной праводумать о Тургеневе по-своему. Мне захотелось узнать, в чем еенесогласие со мной. Она сказала, что сочинению не хватаетисторической перспективы: вряд ли был возможен портрет в манереЧехова, если бы Тургенев не довел до совершенства портрет,характерный для предыдущего периода литературы. Потом, молодосверкнув глазами, отчего ее некрасивое лицо стало прекрасным,осведомилась, что именно мною читано из трудов Гераклита. Гераклитая, понятно, не читал и честно признался, что его слова обизменчивости мира взял из книги Лункевича «От Гераклита доДарвина».
– В этих случаях,– строго сказала АннаАлексеевна, – полагается указывать, что вы цитируете Гераклитапо Лункевичу. Эрудицию следует иметь настоящую, поверхностнойщеголять не годится.
Она была права. Ведь я не просто выразил своеотношение к портрету у Тургенева, а сильно преувеличил его. Не простопривел слова древнего философа, а щегольнул ими. Надеялся поразитькласс. Подсознательно брал реванш за то, что не танцую, за то, чтонеуклюж, за малые успехи на уроках физкультуры. Сочинение мне АннаАлексеевна прочитать вслух не предложила. Взять реванша не удалось. Аесли бы прочитал? Разве это что-нибудь изменило бы?
Так я, наверное, первый раз в жизни столкнулся спроблемой: что важнее – быть или казаться?
«Быть!» – требовала любимаяучительница, которой мы обязаны большим, чем только урокамилитературы, – уроками нравственности.
Случилось так, что в качестве преподавателя ваудиторию высшего учебного заведения я впервые вошел, когда мне небыло и двадцати лет, в 1942 году. Мы только что закончили курсывоенных переводчиков при Военном институте иностранных языков иготовились ехать на фронт. Но нескольких из нас оставили преподаватьв институте. Мы рвались на фронт, во безуспешно, все наши рапортавозвращали. Меня предупредили: моими слушателями будут курсанты, ужезакончившие общевойсковые училища. Перед ними я робел. Предстоитучить мне и призванных в армию студенток. Они меня смущали. Вид мойбыл отнюдь не бравый: более чем скромное обмундирование и сущеенесчастье – ботинки с обмотками вместо сапог.
Вот тут-то передо мной и встал вопрос: «Бытьили казаться?» Я представлял себе ясно, каким покажусь своимпервым ученикам. Как сделать, чтобы они почувствовали, каков я есть?Решил начать с лобовой психологической атаки. Продемонстрируюнесколько примеров работы военного переводчика, потом скажу: «Вотчто я умею и этому научу вас».
Слушатели мои немецкий язык немного знали, новоенного перевода еще не нюхали.
Взяв с собой трофейные уставы и письма немецкихсолдат, схемы организации соединений гитлеровского вермахта, я сзамирающим сердцем пошел в класс. Перед дверью маячил дежурный –выше меня на голову, выправка умопомрачительная, обмундирование,какое мне и не спилось: габардиновая гимнастерка! офицерский ремень!хромовые сапоги.
Я взялся за ручку двери.
– Ты куда? – грозно осведомилсядежурный.
– Это чего ради? К нам сейчас преподавательпридет!
– Брось заливать! – начал дежурный, новдруг осекся, широко распахнул передо мной двери и от неожиданностигаркнул: «Ауф! Хенде хох!» – «Встать! Рукивверх!», вместо «Ауф! Штильгештанден!» –«Встать! Смирно!»
Отделение, вскочившее со своих мест, рухнуло наскамьи, давясь от хохота.
Растерявшись и видя перед собой аудиторию из однихбравых строевиков и блистательных красавиц, – так мне казалось– я, вместо того чтобы продемонстрировать на примерах, в чемсостоит работа военного переводчика, сразу сказал:
– Сейчас я покажу вам, что я умею.
Тут у меня распустилась обмотка. Я поставил ногуна табурет и начал обматывать ею ногу, но продолжал говорить:
– И этому научу вас! Слушатели задохнулисьот смеха.
«Все погибло! – подумал я сотчаянием.– Появился перед ними как клоун! Это непоправимо».
Но отступать некуда. Делая вид, что не слышусмеха, я приказал:
– Раскрыть любой устав на любом месте!Дежурный раскрыл одну из синих книжек.
И я стал переводить с листа, сам себе приказав: «Втемпе!» Потом проделал то же самое с выхваченным наудачутрофейным приказом. Особенно впечатлил слушателей перевод трофейногописьма, написанного возрожденным в гитлеровские времена готическимшрифтом. Непривычному он кажется иероглифами. И наконец, не глядя насхему, отбарабанил структуру двух дивизий вермахта: пехотной итанковой. Это не хвастовство, – военный переводчик должен всеэто делать так же быстро и четко, как пулеметчик разбирает и собираетпулемет. Но моим слушателям еще предстояло стать военнымипереводчиками, а я уже много месяцев занимался этим с утра и довечера.
Словом, я заставил своих учеников забыть и моюнеприличную молодость, и гротескно-нелепое появление, и даже обмотки.Но уж потом мне приходилось каждый день, не давая себе спуску ипоблажки, быть, а значит, не заботиться о том, чтобы казаться.
Без малого десять лет – с 1941-го по 1950-й– прослужил я в армии. Едва ли не каждый день жизнь и службасталкивали меня с дилеммой «Быть или казаться?». Вдействующую армию попал поздно. Вначале меня не отпускали спреподавательской работы, потом помешала тяжкая болезнь. Когда,наконец, оказался на фронте, мне, естественно, как всякому новичку,было страшно. Но больше всего меня пугало, что кто-нибудь из бывалыхфронтовиков, например солдаты из разведроты, из которых трое-четверонесколько раз попадали под мое начало, подумают, что я боюсь. Значит,надо вести себя так, чтобы никому и в голову не могло прийти такое.Мне помогали в этом неопытность и близорукость.
Кое-чему научило одно происшествие. Я получил вдивизии под расписку группу пленных, только что взятых на окраинеБерлина. Предстояло провезти их по рокадной дороге, то есть дороге,расположенной в прифронтовой полосе и параллельной линии фронта, кФранкфурту-на-Одере, где шли тяжелые бои, и перебросить пленных черезпередний край: пусть расскажут во Франкфурте, что бои идут уже вБерлине. Чтобы растолковать им достаточно опасное для них задание, япривез их в немецкий фольварк, где размещалась наша отдельнаяфронтовая разведрота. Психология моих «подопечных»подсказывала: полчаса энергичной строевой подготовки облегчатпостановку задачи и обеспечат ее выполнение – пленные должныпочувствовать, что они снова в условиях непререкаемого повиновения.Место и время для этих действий выбрать неудачнее было трудно –фольварк находился под тяжелым обстрелом. Опытные пленные глядели наразрывы с ужасом, но команду выполняли; автоматчики, менясопровождавшие и уже ничему не удивлявшиеся, охраняя квадрат, накотором я подчинял пленных своей воле, тихо и с полным основаниемругались. И вдруг раздался крик:
Я оглянулся и увидел под сводом глубоких воротприятеля по довоенному институту – Давида Самойлова, нынеизвестного поэта, в те далекие годы – старшину разведроты.
– Сюда! – скомандовал он. – Вукрытие с солдатами и фрицами!
И он увел нас в сравнительно безопасное место, гдеотругал меня, потом на глазах изумленных автоматчиков и пленныхобнял. Мы не виделись с июня 1941 года.
Я бы не стал рассказывать эту историю, да онадавно существует в устном рассказе Давида: «Двор под обстрелом.Въезжает «студебеккер», через борт неуклюжепереваливается старший лейтенант, за ним автоматчики и пленные, и онначинает муштровать пленных, как на плацу. »
Еще два раза едва не сложив головы, я понял: чтобы«быть», надо вообще не думать, каким кажешься. Думатьнадо о деле. Если меня убьют потому, что я буду заботиться овпечатлении, которое произвожу, задание останется невыполненным. Недумать о том, насколько храбрым или нехрабрым кажешься, думать толькоо деле, остальное приложится!
Многие молодые, да и не только молодые людидумают, что тот, кто хочет быть мужественным, должен казаться грубым.
У меня перед глазами десятилетиями маячитвыразительный пример. Рос в интеллигентной семье единственныйребенок. Мать любила его без ума и безмерно баловала. Отец, человекнемолодой, суровый, властный, был слишком занят работой, чтобыпротивопоставить этому свою линию. Сыну дали воспитание, которое егомать считала наилучшим и в котором действительно было немалохорошего. Его с детства обучали хорошим манерам и иностранным языкам,со вкусом одевали. Он сам обнаруживал с детства многие прекрасныекачества, обычно маменькиным сынкам не свойственные: был смелым испортивным, хорошо ходил на лыжах, гонял на велосипеде, занималсягреблей, учился неплохо, а едва кончив школу, чтобы стать независимымот родителей, начал успешно работать в одном издательстве. Однакопроработал там недолго, Совсем молодым человеком выбрал себе другую –трудную, мужественную профессию и другую среду. И вот тут-то,вероятно услышав насмешки по поводу своего вида и манер и не сумевотстоять своей личности, он начал подражать скверным образцам,скрывая свою воспитанность, как дурную болезнь.
Думал с надеждой: этот знакомый был не безразличенмне. Нет, не прошло! Целая жизнь пролетела, и теперь этот уже старыйчеловек изъясняется все тем же грубоватым тоном, так же мгновеннопереходит с любым на «ты», развязно хлопает собеседникови слушателей по плечу, беспардонно хвастается, стараясь убедить, чтотакой тон и есть проявление мужества, которое-де свойственно отважнымлетчикам, мореходам, землепроходцам. Этот тон «сидел» нанем когда-то, как наряд с чужого плеча. Теперь он оброс им, каккоростой. Хотел в юности сбросить одеяние старомодного, благонравногодомашнего воспитания и не стал отстаивать того, что было в этомвоспитании ценным. А во что облекся? В постоянный грим и костюм хама.Но этот грим и наряд не безразличны к сущности человека. Если долгоизображать хама, с годами непременно станешь хамом. Так оно ипроизошло.
Избранная линия поведения требовала пренебречьродительской любовью, пусть слепой и неразумной, но безмерной. И онпровел эту линию последовательно до смертного часа отца, которыйперед смертью все ждал и не мог дождаться сына. Почти ослепший, почтиоглохший сидел старик целыми днями один-одинешенек в кресле посредиквартиры, ждал сына, спрашивал тех, кто заходил к нему, не видели лиего? А тот знал, как скупо отмерен срок отцовской жизни, но то и делоуезжал, даже не оставляя отцу адреса. Когда его в последний разотвезли в больницу, сына по странному совпадению снова не оказалось вМоскве.
Страшнее похорон, чем похороны его отца, я невидел. Приехало несколько поколений сослуживцев покойного – тотедва ли не всю жизнь проработал на одном месте,– знакомые идрузья. Их оказалось много – у родителей был открытый игостеприимный дом. Почти всех этих людей, когда они пытались узнать усына об отце, понять, почему сын забросил его, не навещает, почти незвонит, не пишет, когда уезжает, он сумел оскорбить, прогнать,отвадить, только бы не напоминали о том, о чем он твердо решилзабыть. И теперь все шли к гробу, минуя сына стороной. Никто неподошел к нему выразить соболезнование. Подняли гроб. Его неслидрузья и родственники – старые люди. Для сыновнего плеча подотцовским гробом, не сговариваясь, места не оставили. Играл роль«сурового мужчины», вжился в нее. Доигрался.
Существует расхожий литературно-психологическийштамп. Грубость и резкость изображаются в книгах, на экране и насцене как проявление недюжинной творческой личности или как защитнаяброня, под которой скрывается нежная и ранимая душа. Но нередко подмаской грубости не скрывается ничего, кроме грубости. С печальнымнедоумением прочитал я, а потом посмотрел в театре пьесу умного,талантливого драматурга, многие произведения которого мне дороги. Впровинциальный городок попадает крупный московский архитектор. Оннедоволен тем, как здесь, в глуши, воплощен его замысел. Все это вгрубейшей, высокомернейшей форме выкладывает местному коллеге. Гостьязвит, слушая возражения местного архитектора, унижает его,беспардонно пользуясь тем, что тот моложе, скромнее и чтит в приезжемгостя и пожилого человека. Все грубое, унизительное, обидное приезжийсловно нарочно говорит молодому коллеге в присутствии его жены.Попутно похваляется – ему-де нужно как можно скорее улететьотсюда; командировка в дальний город – эпизод, а у него многодел поважнее. С другими жителями глубинки он столь же высокомерен.Бесцеремонно компрометирует одинокую и, судя по всему, хорошуюженщину, которая сразу (правда, неизвестно почему) увлеклась им,оскорбляет ее друга, который с полным основанием хотел уберечь ту,кого любит, от двусмысленной ситуации. Автор старается убедить нас,что под этой маской – большая душа и оригинальный ум.
Нам хотят внушить, что большой талант (а никакихпроявлений его мы не видим) имеет право на «нестандартное»поведение, оно, мол, свидетельство небанальности и яркости. А мнезахотелось сказать драматургу: вы поэтизируете человека, за позойкоторого нет ничего, кроме чувства собственной безнаказанности.
Своеобразно возникает эта проблема в жизни людейсвободных профессий – актеров, литераторов, музыкантов. Многимиз них веками было свойственно стремление выделиться, подчеркнутьсвою исключительность, принадлежность, к избранному кругу. Такпоявились выражения: «поэтическая прическа», «актерскаяфизиономия», «художественный беспорядок».Поэтические кудри до плеч, бархатные куртки и банты художников,шевелюры музыкантов описаны в литературе, запечатлены в живописи и нафотографиях. Высмеяны в карикатурах и эпиграммах. Менялась мода, авместе с ней и ее художественно-артистическое ответвление. Помнитепровинциального «первого любовника» в одном из рассказовЧехова? Молодого человека в прюнелевых ботиночках и с томным голосом,который хвастается своими любовными победами?
Настоящим актерам, поэтам, музыкантам неприходится заботиться о том, чтобы их узнавали по оригинальностиодежды и манер. Такое стремление – почти всегда признаквнутренней неуверенности.
Первыми известными литераторами, с которыми япознакомился в юности, были Михаил Аркадьевич Светлов, КонстантинГеоргиевич Паустовский, Александр Иосифович Роскин, Рувим ИсаевичФраерман – каждый личность, да какая! По напрасно старатьсявспомнить, чем отличался их облик от облика любого представителяинтеллигентной профессии тридцатых годов. Ничем!
Вот у меня на столе одна из фотографий Светлова.Он сидит на сцене Центрального Дома литераторов в день своегопоследнего юбилея. Темный костюм, незаметный галстук, ни намека наоригинальность или фатовство.
Огромная витрина с довоенными фотографиямилитераторов, погибших на фронтах Отечественной войны. Какие скромныекостюмы, пиджаки, куртки, кепки, рубашки! И какие прекрасные,незаурядные лица! Зато вспомните, как вызывающе импозантен,демонстративно-элегантен был некий литератор в неоконченном«Театральном романе» Булгакова и какую сатирическуюзлость автора вызывало его демонстративное пижонство и сибаритство!
Одного такого служителя муз мне довелось увидеть встуденческие годы. Он, знаменитый писатель, вел в нашем институтекружок начинающих прозаиков. Мы провожали его после занятий костановке трамвая. Шли по Ростокинскому проезду, что в Сокольниках,похожему в те годы на улицу любого провинциального городка.
Можно было поручиться, что до следующего занятиянашего кружка здесь не появится ни одного такого щеголя, с такойтяжелой тростью, с таким массивным перстнем, с такой английскойтрубкой, в такой серо-голуоой шляпе, в таком не но годам ярком шарфе.
– Европа «А!»– какговаривал Остап Бендер.
Его облик запомнился прекрасно: поставленный голоси барственные манеры. Его суждения начисто забылись. Но в концеконцов не это главное. А его книги? Я недавно раскрыл их: написаномастеровито, щегольски, с блеском, но, господи, как холодно!–сплошная демонстрация профессионализма.
В годы моего довоенного студенчества нас незанимало, как мы одеты. Донашивали одежду школьных лет, покупалидешевые бумажные свитера, тяжелые ботинки на кожимите или парусиновыетуфли. Многие ходили на занятия в байковых лыжных костюмах –они отличались бесформенностью, унылыми расцветками, но большойпрактичностью.
Молодые люди, не совсем равнодушные к моде, носилидомодельные пуловеры, выпуская поверх выреза воротничок рубашки. Такбыл одет обаятельный молодой герой из антифашистского фильма, снятогопо роману Фейхтвангера «Семья Оппенгейм». Нам казалось,что это выглядит по-европейски. О настоящих импортных вещах никто ине слыхивал. Одежду, не мудрствуя лукаво, поставлял «Москвошвей»,мы ее носили. О том, как она выглядела, можно прочитать вопубликованном в те годы фельетоне Ильфа и Петрова «Директивныйбантик». Читали, хохотали, но продолжали носить изделия«Москвошвея»,– а куда денешься!
Драм из-за того, что нечего надеть, среди моихсверстников не помню. Пока у меня самого не возникли впервыепереживания на этой почве. Был я тогда студентом Iкурса. Осенью оказалось, что мое пальто, купленное еще в восьмомклассе, носить более невозможно. Я получал стипендию, подрабатывалпереводами, но вклад мой в семейный бюджет был невелик. Просить уродителей, а тем более требовать новое пальто мне,восемнадцатилетнему, было стыдно. Мама извлекла из сундука папиноосеннее пальто-реглан, сшитое из верблюжьего сукна в начале двадцатыхгодов. Я оторопел. Пальто доходило мне до пят, былобутылочно-зеленого цвета и застегивалось на огромные костяныепуговицы. Сейчас оно, вероятно, заставило бы модников побледнеть отзависти.
– Весьма эффектно!– сказала в утешениемоя тетя, вызванная на консультацию, и ушла хохотать в другуюкомнату. Я покорился судьбе. В ту пору мы увлекались АлександромГрином. Такое пальто вполне могло бы облекать одного из его героев.Почувствуют ли это сходство мои товарищи? Примирит ли оно с моимпугающим видом любимую девушку? Чтобы подчеркнуть суровый романтизмсвоего одеяния, я в огромную петлю на лацкане вместо пуговицыпросовывал большой палец правой руки, зажимая четырьмя остальнымигрубую ткань пальто, ходил подчеркнуто широкими шагами, мрачнонасупившись и нервно комкая ткань, казавшуюся мне столь же суровой,как моя жизнь в роли одного из героев Грина. Но этого сходства неоценил никто из нашей компании. Только мой друг Женька сказалоднажды, когда мы возвращались из института домой:
– А не пыжился бы ты, братец!
И между нами состоялся памятный разговор, чтоестественное поведение, при котором все – интонация, манеры,одежда – полностью отвечает внутренней сущности человека,–редкое благо. Оно не часто дается человеку от природы. Большинствуприходится трудно, иногда мучительно искать и создавать свой внешнийобраз. И великое счастье найти его, а иногда просто отказавшись отпоисков, быть тем, что ты есть, совершенствуя свое, а не заимствуячужое и часто чуждое тебе.
ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ
В жизни мне везло на учителей. В том числе и в тегоды, что я служил в армии. Одним из них, память о ком мне особеннодорога, был генерал-майор, впоследствии генерал-лейтенант, НиколайНиколаевич Биязи, смуглый, кареглазый, красивый броской красотойюжанина, в прошлом наш военный атташе в Италии, специалист по горнойвойне, доцент, автор словаря, создатель военного факультета вИнституте иностранных языков, а затем начальник и душа Военногоинститута иностранных языков. Институт в 1941 – 1943 годахнаходился в Ставрополе на Волге (там, где теперь город Тольятти), апозже, с осени 1943 года, был переведен в Москву.
Не скажу, что Биязи дилемму «Быть иликазаться?» решал однозначно: важно «быть», а каким«кажешься» – неважно. Был он личностью яркой, но иказаться еще ярче любил безмерно. За что не раз расплачивался.
Впервые я увидел его так: мы, курсанты курсоввоенных переводчиков, которых отдали в подчинение институту Биязи,совершили пеший переход из Куйбышева в Ставрополь по февральскомугололеду. Намерзшись и наголодавшись, ждали в одной из промерзшихставропольских школ решения своей судьбы и засыпали от усталости. Ивдруг во дворе появились сани. В них был впряжен чудо-конь слебединой шеей и тонкими ногами. Из саней выпрыгнул бравый генерал вбекеше и папахе, с ярким румянцем на щеках и веселыми проницательнымиглазами. Вошел к нам, выслушал рапорт, осмотрел наш строй, бодроприказал:
– Вымыть! Прожарить! Накормить! Датьотдохнуть! Продолжение знакомства завтра!
И назавтра, пропаренные и прожаренные, насколькоможно накормленные, мы сидели в классе, а перед нами упругорасхаживал генерал Н. Н. Биязи – мы уже знали как его зовут –и читал нам пламенную лекцию о роли военных переводчиков в боевыхдействиях. И получалось так, что от военных переводчиков на фронтечасто зависит многое, а иногда все. Это было преувеличением, но какимвдохновляющим!
Допрашивая в лагере пленного о расположении цеховодного огромного берлинского предприятия, я ошеломил его и сделалразговорчивым, спросив, ходят ли еще часы на здании дирекции. Нашгенерал говорил, что переводчику мало знать уставы и наставленияпротивника, он должен знать вид его городов, быт, нравы, обычаи,собирая эти знания отовсюду, в том числе и из художественнойлитературы. А завод, которому был посвящен допрос, описан в романеодного немецкого писателя. И то, что я знал этот роман, в нацистскойГермании запрещенный, говорил с пленным так, будто недавно побывал наэтом заводе, решило ход допроса.
Хотя многим это казалось ненужным излишеством ивредным чудачеством, но Биязи упорно собирал знатоков даже такихязыков, о которых тогда мало кто слыхивал. Зачем они могутпонадобиться? Но Биязи не ошибся: скоро понадобились!