Красота это страшная и ужасная вещь страшная потому что неопределимая
Ф. М. Достоевский- Братья Карамазовы
***
Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственною ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим.
***
Русский весьма часто смеется там, где надо плакать.
***
Любовью все покупается, все спасается. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь.
***
«Он мне стал жалок, это плохое свидетельство любви».
***
Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы.
***
Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна.
***
Что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается.
***
Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты неправ.
***
«Если бы на земле было все благоразумно, то ничего бы и не произошло».
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Красота это страшная и ужасная вещь страшная потому что неопределимая
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: «Может быть, увидите сами из романа». Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Дело в том, что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся. Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи – все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится – так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два. Главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным. Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я, то есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?
Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения. Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время. На это отвечу уже в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил. Впрочем, я даже рад тому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель уже сам определит: стоит ли ему приниматься за второй? Конечно, никто ничем не связан; можно бросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и не раскрывать более. Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтобы не ошибиться в беспристрастном суждении; таковы, например, все русские критики. Так вот перед такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю их аккуратность и добросовестность, все-таки даю им самый законный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа. Ну вот и все предисловие. Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно уже написано, то пусть и останется.
История одной семейки
Федор Павлович Карамазов
Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная.
Он был женат два раза, и у него было три сына: старший, Дмитрий Федорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй. Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе. Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило немало. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила. А между тем одна только эта женщина не произвела в нем со страстной стороны никакого особенного впечатления.
Достоевский. Перезагрузка
К 190-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского
Приблизительное время чтения: 2 мин.
Всем известно выражение «красота спасет мир», которое приписывают Достоевскому. Между тем Федор Михайлович никогда не считал, что мир спасет красота.
По крайней мере, что любая красота спасительна. И реплика одного из героев романа «Идиот» никак не может подтвердить обратного.
Правда в другом: для Достоевского вопрос красоты действительно был главным вопросом жизни и творчества. В каждом его романе ясно и последовательно ставится вопрос об идеале, поскольку красота и идеал для писателя в каком-то смысле — синонимы. И если мы внимательно прочитаем размышления и диалоги, посвященные красоте, то обнаружим, что для Достоевского одной-единственной красоты не существует. К сожалению, их две. И наиболее рельефно о сосуществовании и борьбе этих двух эстетик, двух идеалов сказано в романе «Братья Карамазовы»:
Итак, устами своего героя писатель предельно четко обозначал свою позицию (которую в разных формах высказывал многократно): в мире существуют две красоты — та, которую Дмитрий Карамазов называет «идеалом содомским», то есть эстетика зла и эстетика греха. И параллельно существует «Мадоннин» идеал — образ Богородицы, красота святого в человеческой жизни. Два этих идеала одновременно и смешаны в человеческой душе, и непримиримы.
Каждое произведение Достоевского — картина этой борьбы истинной красоты и антиэстетики. Но в отличие от Булгакова, вряд ли можно Достоевского заподозрить в дуализме, в идее равенства и вечного соприсутствия добра и зла как двух стихий. Не верит Достоевский в самостоятельную и вечную миссию зла. Каждый его роман — это выбор в пользу идеала Мадонны, богородичного, Христова. И в дневниках писателя сказано определенно и четко, какой идеал победит: «Мир станет красота Христова».
В это он верил, Христу — веровал. За соответствие красоте Божьей боролся. Свидетельство тому можно увидеть в судьбе самого Достоевского — в его борьбе со страстями, в удивительной его кончине под чтение Евангелия. В истории его любви, в его очень сложном поиске правильного пути в жизни. А можно взять произведения Достоевского — и на примере этих произведений увидеть то же самое. Потому что в Достоевском нет разрыва между главными жизненными и творческими целями.
Другие материалы в теме номера «Достоевский. Перезагрузка»:
Красота это страшная и ужасная вещь страшная потому что неопределимая
Артём Творогов запись закреплена
РУССКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ
Достоевский о красоте и спасении
Разговор о знаменитой цитате из романа Достоевского «Идиот» мы начнем с анализа цитаты из «Братьев Карамазовых», тоже довольно известной и посвященной собственно красоте. Ведь фраза Достоевского, ставшая заглавием этой работы, в отличие от фразы Вл. Соловьева, посвящена не красоте, а спасению мира, что мы уже выяснили общими усилиями…
Заметим, что у Достоевского слово «Содом» всегда писалось с большой буквы, непосредственно отсылая нас к библейской истории.
Практически все русские философы, анализировавшие этот пассаж[2], пребывали в уверенности, что герой Достоевского говорит здесь о двух видах красоты. В недавнем исследовании, содержащемся в только что опубликованном сборнике, автор убежден в том же самом: «В этих размышлениях Дмитрий противополагает два типа красоты: идеал Мадонны и идеал содомский»[3]. Утверждалось, что Достоевский устами героя (писателю довольно часто переадресовывали это высказывание) говорит о красоте и ее имитации, подделке; о жене, облеченной в солнце, и блуднице на звере – и т.п., то есть подбирали и, в сущности, подставляли в текст для его объяснения пары (казалось бы, аналогичных) метафор. При этом и сам текст воспринимался как ряд метафор, поскольку философы поспешили начать истолковывать текст, не удостоив его настоящего прочтения, то есть филологического анализа, должного при всякой философской рефлексии над художественным текстом предшествовать анализу философскому. Они восприняли текст, как говорящий о чем-то, им уже известном. Между тем, текст этот требует точного, математического, прочтения, и, прочтя его так, мы увидим, что Достоевский устами героя говорит здесь нам о чем-то совсем ином, нежели все рассуждавшие о нем философы.
Прежде всего, нужно отметить, что красота определяется здесь через свои антонимы: страшная, ужасная вещь.Дальше – в тексте отвечается на вопрос: почему страшная? – потому что неопределимая (и, кстати, определением через антонимы гениально подчеркивается именно неопределимость данной вещи).То есть по отношению к красоте, о которой идет речь, невозможна именно та операция аллегоризации (жестко определительная, заметим, операция), которую проделывали философы. Единственный соответствующий этой красоте символ, подходящий под описание героя Достоевского – это знаменитая Исида под покрывалом – страшная и ужасная, потому что нельзя определить.
Итак, там – всё, в этой красоте, все противоречия вместе живут, берега сходятся, – и эта полнота бытия не определима в разделительных, в противопоставляющих друг другу части целого, терминах добра и зла. Красота страшна и ужасна тем, что это вещь другого мира, вопреки всякой вероятности присутствующая здесь, в этом данном и явленном нам мире, это вещь мира до грехопадения, мира до начала аналитической мысли и восприятия добра и зла.
Но «Идеал Содомский» и «идеал Мадонны», о которых далее идет речь у Дмитрия Карамазова, все же почему-то упорно понимаются как два противопоставленных друг другу типа красоты, выделенных каким-то абсолютно неведомым образом из того, что неопределимо (т.е. буквально – не имеет предела – но следовательно и не поддается разделению), из того, что представляет собой схождение, нерасчленимое единство всех противоречий, место, где противоречия уживаются – то есть перестают быть противоречиями.
«Идеал» находится в глазу, голове и сердце предстоящего красоте, а красота так беззащитно и самоотверженно отдается предстоящему, что позволяет ему оформлять присущую ей неопределимость в соответствии с имеющимся у него «идеалом». Позволяет видеть себя так, как предстоящий способен видеть. Думаю, это покажется неубедительным – слишком мы приучили себя к тому, что противостоят друг другу не наши способы восприятия, а именно типы красоты, например, тиражированные еще романтиками «белокурый голубоглазый ангел» и «огневзорая демоница».
Но если, определяя, что же есть «идеал Содомский», мы обратимся к исходным текстам, никогда всуе не поминаемым Достоевским, то увидим, что в Содом пришли вовсе не распутники и соблазнители, не демоны: в Содом пришли ангелы, вместилища и прообразы Господни, – и это именно Их устремились содомляне «познать» всем городом.
В романе «Идиот» генерал повторяет: «Это Содом, Содом!» (8, 143) – когда Настасья Филипповна чтобы доказать князю, что она его не стоит, впервые берет деньги у торгующего ее человека. Но перед этим восклицанием из слов Настасьи Филипповны обнаруживается для генерала, что и Аглая Епанчина участвует в торгах – хоть и величественно отказывается от этого в начале романа, заставив князя написать Гане в альбом: «Я в торги не вступаю». Если не ее торгуют, то с ней торгуются – и это тоже начало помещения ее в Содом: «А Аглаю-то Епанчину ты, Ганечка, просмотрел, знал ли ты это? Не торговался бы ты с ней, она непременно бы за тебя вышла! Вот так-то вы все: или с бесчестными, или с честными женщинами знаться – один выбор! А то непременно спутаешься…» (8, 143). На XII юношеских Апрельских Достоевских чтениях одна докладчица характерно выразилась про Настасью Филипповну: «Она порочна, потому что ее все торгуют». Думаю, это потому что – очень точно.
Женщина – носительница красоты у Достоевского – страшна – и поражает – именно своей неопределимостью. Настасья Филипповна с князем, который не торговал её, «не такая», а с Рогожиным, торговавшим её, подозревающим её – «именно такая». Эти «такая – не такая» будут главными определениями, даваемыми в романе Настасье Филипповне – воплощенной красоте… и они будут зависеть исключительно от взгляда смотрящего. Заметим себе полную неопределенность и неопределимость этих так называемых определений.
Красота беззащитна перед смотрящим в том смысле, что именно он оформляет её конкретное проявление (ведь красота не является без смотрящего). Какой мужчина видит женщину, такой она и является для него. «Мужчина может оскорбить цинизмом проститутку, рублевую», — был убежден Достоевский. Свидригайлов разжигается именно целомудрием невинной Дуни. Федор Павлович испытывает похоть, увидев впервые свою последнюю жену, похожую на Мадонну: «“Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули”, — говаривал он потом, гадко по-своему хихикая» (14, 13). Вот, оказывается, чем страшен сохраненный идеал Мадонны, когда в душе уже торжествует содомский идеал: идеал Мадонны становится объектом сладострастного влечения по преимуществу.
Итак, повторю: красота лежит вне области, с которой начинается разделение на добро и зло, — в красоте присутствует еще нерасколотый, цельный мир. Мир до грехопадения. Именно проявляя этот первозданный мир, тот, кто видит истинную красоту, мир спасает.
Красота в высказывании Мити так же едина и всевластна и неделима, как Бог, с Которым борется дьявол, но Который Сам с дьяволом не борется… Бог пребывает, дьявол нападает. Бог творит – дьявол пытается отобрать сотворенное. Но сам он не сотворил ничего, и значит – все сотворенное – благо. Оно может лишь – как красота – быть посажено в Содом…
Фраза из романа Достоевского «Идиот» — я имею в виду фразу, заглавную для данной работы – запомнилась в иной форме, той, которую придал ей Владимир Соловьев: «Красота спасет мир». И это изменение каким-то образом очень сходно с теми изменениями, что производили философы рубежа веков с фразой: «Тут дьявол с Богом борется». Говорилось: «Тут дьявол с Богом борются», и даже – «Тут Бог с дьяволом борется».
Между тем, у Достоевского иначе: «Мир спасет красота». Возможно, самый простой путь к пониманию того, что хотел сказать Достоевский, есть сопоставление этих двух фраз и осознание того, в чем заключается их различие.
То есть – красота не есть нечто победно приближающееся к миру с функцией спасения, нет, но красота есть нечто, уже в нем присутствующее, и за счет этого присутствия в нем красоты мир и будет спасен. Красота, как Бог, не борется, но пребывает. Спасение миру придет от взгляда человека, разглядевшего во всех вещах красоту. Переставшего заключать, заточать её в Содом. Старец Зосима в черновиках к роману о таком пребывании красоты в мире: «Мир есть рай, ключи у нас» (15, 245). И еще скажет, тоже в черновиках: «Кругом человека тайна Божия, тайна великая порядка и гармонии» (15, 246).
Преображающее действие красоты можно описать следующим образом: осуществленная красота личности как бы дает импульс окружающим ее личностям раскрыться в своей собственной красоте (это имеет в виду героиня романа «Идиот», когда говорит о Настасье Филипповне: «Такая красота – сила, с этакою красотой можно мир перевернуть!» (8, 69)). Гармония (она же: рай – совершенное состояние мира – красота целого) – есть одновременно результат и исходная точка этого взаимного преображения. Осуществленная красота личности, в соответствии со значением в греческом языке красоты как годности, есть обретение личностью своего места.
Но если хоть один находит свое место – начинается цепная реакция восстановления других на своих местах (потому что этот нашедший свое место станет для них дополнительным указателем и определителем их места – как в паззле – если место одного кусочка найдено – дальше все уже складывается гораздо проще) – и не символично, а реально будет стремительно созидаться храм преображенного мира. Именно это говорил Серафим Саровский, когда утверждал: спасись сам – и вокруг тебя спасутся тысячи. Это собственно и есть механизм спасения мира красотой. Потому что – еще раз – прекрасен всякий на своем месте. Рядом с такими людьми хочется находиться и за ними хочется следовать… И тут можно ошибиться, пытаясь идти в их колее, тогда как единственный истинный путь следования за ними – нахождение своей собственной колеи.
Однако ошибиться можно и еще радикальнее. Импульс, данный окружающим прекрасной личностью, вызывающий желание красоты, устремление к красоте, может привести (и, увы, так часто приводит) не к ответному раскрытию красоты в себе, произведению красоты изнутри себя – то есть – к преображению себя, а к стремлению захватить вешним образом в собственность эту, уже явленную другим, красоту. То есть гармонизирующее мир и человека стремление подарить свою красоту миру в этом случае оборачивается эгоистическим стремлением присвоить красоту мира. Это приводит к разрушению, уничтожению всякой гармонии, к противостоянию и борьбе.
Вот как Достоевский описывает процесс осуществления гармонии наций: «Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполнясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю» (25, 100).
Хочу обратить ваше внимание: это, по видимости поэтическое, описание на самом деле очень технологично. Здесь подробно и технически точно описан процесс собирания тела Христова («целиком вошедшего в человечество», по мысли Достоевского) из разрозненных и часто противостоящих друг другу его аспектов – личностей и народов. Подозреваю, впрочем, что таковы все по-настоящему поэтические описания.
Личность, осуществившая свою красоту, будучи окружена несостоявшимися еще, не ставшими прекрасными личностями, оказывается распятой на кресте их несовершенства; вольно распятой в порыве осуществления самоотдачи красоты. Но – одновременно – она оказывается словно запертой в клетке их непроницаемыми границами, ограниченной в собственной самоотдаче (она отдает – но они не могут принять), что и делает крестное страдание невыносимым.
[1] Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках после цитаты, указывается том, страница. Курсив в цитатах – мой, выделение полужирным шрифтом принадлежит цитируемому автору – Т.К.
[3] Романов Ю.А. Феномен красоты в интерпретации Дмитрия Карамазова // Достоевский и современность. Материалы XXIV Международных Старорусских чтений 2009 года. Великий Новгород, 2010. С. 229.