Ловец человеков замятин о чем
Мужские образы в рассказе Е. И. Замятина «Ловец человеков»
Рубрика: Филология, лингвистика
Дата публикации: 08.05.2015 2015-05-08
Статья просмотрена: 1988 раз
Библиографическое описание:
Аксенова, Н. В. Мужские образы в рассказе Е. И. Замятина «Ловец человеков» / Н. В. Аксенова. — Текст : непосредственный // Молодой ученый. — 2015. — № 10 (90). — С. 1361-1363. — URL: https://moluch.ru/archive/90/18576/ (дата обращения: 23.12.2021).
Ключевые слова: Е. И. Замятин, «Ловец человеков», символичность, образы, мужское, традиции, Англия.
Рассказ «Ловец человеков» (1918), идея которого появилась во время пребывания Е. И. Замятина в командировке в Англии, и написанный уже в России, принято относить к группе английских произведений писателя. Находясь под впечатлением от поездки за границу Е. И. Замятин описывает Англию и англичан именно с присущей ему смеси иронии и юмора. Все, что ранее он написал в «Островитянах»: все ощущения и переполнявшие его чувства, эмоции, он также включил и в рассказ, но здесь образы англичан и самой Англии претерпевают изменения, персонажи лишаются сатирической окраски, смягчаются.
Название рассказа «Ловец человеков» взято из известной библейской цитаты, в которой говорилось, что бывшие рыболовы, последователи Иисуса, стали ловцами человеков: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы; И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставивши сети, последовали за Ним. Оттуда идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его в лодке с Зеведеем, отцем их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставивши лодку и отца своего, последовали за Ним» (Матф. 4:18–22) [1].
Замятин пародийно переосмысливает пафос первоисточника об обращении человеческих душ к истинной вере, предлагая читателю современную гротескную историю о «ловце человеков».
Нам представляется интересным рассмотреть мужские образы в рассказе, т. к. и к мужские, и женские образы повествователь наделяет особыми качествами. Мужские образы вписываются в канву повествования резкими штрихами, они более резкие, и к ним писатель относится не с меньшим трепетом, чем к женским. Мужские образы в рассказе раскрываются через их взаимоотношение с женским началом, и поэтому заслуживают отдельного рассмотрения и сравнения между собой. В рассказе «Ловец человеков» мужские образы представлены двумя полярными сторонами: мистером Краггсом, добровольным борцом с пороком и влюбленным в жизнь и женщин органистом Бэйли.
Встреча с первым мужским персонажем происходит после описания весеннего города, когда органист Бэйли изображается гуляющим по утренним улицам, опьяневшим от любви: «На дне розово-молочного моря плыл по пустым утренним улицам органист Бэйли — все равно куда. Шаркал по асфальту, путался в хлипких, нелепо длинных ногах. Губы толстые и, должно быть, мягкие, как у жеребенка, блаженно улыбались. Голова с удобными, оттопыренными и по краям завернутыми ушами покачивалась: органист Бэйли плыл» [2, с. 334].
Внешний облик персонажа, содержащий черты детскости и принадлежности к природному миру («жеребенок») дополняется его «языческой» [3,4] благодарной молитвой небесам за все, что его окружает, за самую жизнь: «Блаженно жмурил глаза; засунув руки в карманы, останавливался перед витринами. Вот сапоги. Коричневые краги; черные, огромные вотерпруфы; и крошечные лакированные дамские туфли. Великий сапожный мастер, божественный сапожный поэт… Органист Бэйли молился перед сапожной витриной: Благодарю тебя за крошечные туфли… И за трубы, и за мосты, и за Роллс-Ройс, и за туман, и за весну. И пусть больно: и за боль…» [2, с. 334].
Музыкант Бэйли — воплощение самой иррациональной стихии жизни. Повествователь дает только «дух мысли», ассоциативно отсылая его описание к «утратившему голову» английскому рыцарю Хэгу: «Снаружи, у дверей церкви, была могила рыцаря Хэга, некогда обезглавленного за папизм: на камне, в каменных доспехах, лежал рыцарь без головы. И здесь, возле утратившего голову рыцаря, скучились женщины вокруг органиста Бэйли» [2, с. 339]. Несмотря на внешнюю непривлекательность, органист — любимец женщин, его сила — в музыке, в игре, имеющей сильное эмоциональное воздействие на прихожан, особенно на женщин:
«– Мистер Бэйли, вы сегодня играли особенно. Я так молилась, так молилась, что…
— Мистер Бэйли, не могли бы вы — мне бы хотелось только…
— Мистер Бэйли, вы знаете, что вы — что вы…» [2, с. 339].
Изображение языческо-чувственной игры органиста Бэйли («…росло, росло оранжевое солнце. И вот — буйно вверх…») объясняет его роль «теурга солнечного мира» [5]. Мистер Бэйли, как и адвокат О’Келли; «жрец» любви, обладающий даром жить на пределе чувств: «У органиста были длинные, обезьяньи руки — и все-таки нельзя было обнять их всех сразу. Органист блаженно покачал головой: Милые, если бы я мог…» Органист задумался о великой Изиде — с тысячью протянутых рук, с тысячью цветущих сосцов, с чревом — как земля, принимающим все семена…» [2, с. 339]. Языческий символ плодородия акцентирует природную, естественную власть Бэйли как «доброго ловца»: в его сети попадаются женщины, находящиеся в поисках любви, нуждающиеся в ней и готовые быть пойманными. Несмотря на безнравственное поведению Бэйли («нет, вы подумайте: в приходе — ни одной молодой и красивой женщины, которая бы не… которая бы… нет, его бедная жена, это — просто ангел…» [2, с. 337]), сцена измены в конце рассказа не приводит к конфликтному финалу. Вероятно, потому, что и персонажи мало индивидуализированы, и потому, что мистеру Краггс, как пострадавшему, не свойственны человеческие чувства.
Образ защитника морали в рассказе, мистера Краггса, лишен последних человеческих проявлений. Несмотря на то, что «зрительные лейтмотивы» [6], сопровождающие персонажа, взяты не только из вещного (чугунный монумент), но и из природного мира (краб, крыса), они одинаково акцентируют отсутствие внутренней жизни, души. Краггс то напоминает краба, которого «позволял себе к завтраку по воскресеньям» [2, с. 335]: «Мистер Краггс гулял, неся впереди, на животе, громадные крабовые клешни и опустив веки…» [2, с. 342]; то движется по жизни с одного «невидимого пьедестала» на другой — «такой коротенький чугунный монументик» [2, с. 338, 345]. Можно предположить, что в изображении Краггса автор использует принципы традиционно любимой англичанами карикатуры. Сложно составить полный образ без описания бытовых мелочей, в которые этот образ погружен. Поэтому необходимо упомянуть о воскресном завтраке Краггсов как исполнения национально-семейного ритуала, сопровождающегося обязательным чтением газет. Данное изображение носит пародийный характер: «С кусочками крабовых клешней проглатывая кусочки слов, мистер Краггс читал вслух газету» [2, с. 335].
Металлически-механистический мир Краггсов содержит и английские реалии — наполненность традиционными вещами, пребывающими в образцовом порядке: «Все в комнате — металлически сияющее: камин, прибор, красного дерева стулья, белоснежная скатерть. И может быть, складки скатерти — металлически негнущиеся; и может быть, стулья, если потрогать, металлически-холодные: окрашенный под красное дерево металл. На однородно-зеленом ковре позади металлического стула мистера Краггса — четыре светлых следа: сюда встанет стул по окончании завтрака. И четыре светлых следа позади стула миссис Краггс» [2, с. 335]. Описание квартиры и жизни семейства помогает дополнить образ мистера Краггса, такого же металлически-холодного, как и его стулья в гостиной.
«Футлярность» мира Краггсов дополняется гоголевскими аллюзиями: брюки бездушного героя совершенно замещают его в пространстве, как Нос — майора Ковалева. «Наверху, в спальне, миссис Лори вывесила из шкапа новые брюки мистера Краггса: в них он пойдет в церковь. В окно тянул ветер. Брюки покачивались. Вероятно, на мистере Краггсе — брюки прекрасны и вместе с его телом дадут согласный аккорд. Но так, обособленные в пространстве, брюки мистера Краггса были кошмарны. В окно тянул ветер. Покачиваясь, брюки жили: короткое, обрубленное, кубическое существо, составленное только из ног, брюха и прочего принадлежащего. И вот снимутся, и пойдут вышагивать — между людей и по людям, и расти — и…» [2, с. 336]. Образ отделившихся от человека брюк как метафора гротескного «низа» недвусмысленно указывает и на «профессию» персонажа, ловца любовников в парках, и на отсутствие в нем сколько-нибудь духовного «верха». Не случайно, в момент охоты за нарушителями общественной морали он превращается в крысу: «ошерстевший, неслышный, мистер Краггс шнырял по парку громадной, приснившейся крысой, сверкали лезвия — к ночи раскрывшиеся лезвия глаз на шерстяной морде» [2, с. 342].
Главным же свойством натуры мистера Краггса является лицемерие. Повествователь высмеивает английское ханжество, изображая, как добровольный представитель «Общества Борьбы с Пороком» озабочен интимными туалетами своей жены. Речь повествователя в этот момент воспроизводит форму английского лимерика: мистер Краггс был «взглядов целомудренных, не переносил наготы, и пристрастие его к кружевным вещам было только естественным следствием целомудренных взглядов» [2, с. 336]. Автор использует средства английского юмора [7] для изображения «оригинальной» деятельности своего героя, который, как настоящий рыбак, выходит из дома рано утром и выслеживает по скверам и паркам отбившихся от стаи «рыб». Жажда наживы и обман — вот что отличает современного «ловца человеков» от последователей Иисуса (его жена и окружающие считают, что он работает на бирже и удачно проводит операции). Мистер Краггс ведет двойную жизнь: с женой и соседями он — олицетворение порядка, стабильности, надежности, со своими жертвами — ловкач и безжалостный шантажист.
Повествователь высмеивает и другие истинно английские черты характера мистера Краггса, такие как непреклонность и твердость, которыми он умело пользуется в общении с соседями, знакомыми и незнакомыми ему людьми. Он присвоил себе право карать инакомыслящих, что рождает в сознании парализованных страхом людей сравнение его с богом. Пойманная Краггсом Леди-Яблоко неожиданно восклицает: «О, вы такой… милосердный… как Бог! Обещаю вам — о, обещаю!» [2, с. 343].
Непреклонность и жестокость мистера Краггса гротескно представлены в унизительной сцене поимки и шантажа леди-Яблока и ее спутника: «Одной клешней все еще держа обмякшего, убитого Адама, другою — Краггс вытащил свисток и вложил в рот:
— Вот видите? Один шаг — и я свистну… — Он отпустил пленника. Оглядел его с шелковых носков до головы, прикинул на глаз — и коротко бросил:
— Пятьдесят гиней» [2, с. 343].
Мистер Краггс в рассказе «Ловец человеков» становится капканом, уничтожающим все живое, а потому он исключен из мира человеческих чувств и отношений: «Страшные крабовые клешни разжались, заклещили руки Адама, прекрасной Леди-Яблоко — и Адам, пыхтя, забился в капкане» [2, с. 343].
Описание главных мужских героев связано с изображением особенностей национального английского мира, национальной психологии. Мужские образы, дополненные английскими культурными реалиями и английским юмором в рассказе выполняют функцию культурного кода, шифра, с помощью которого «открываются» авторские представления и об Англии, и о бытии человека вообще. В основу описываемых мужских образов положена идея разрушительного начала (двойная жизнь уважаемого гражданина Краггса ломает стереотипы, любовь Бэйли к замужним дамам рушит надежды), дополняемого в случае органиста Бэйли началом творческим.
1. Евангелие от Матфея. Синодальный перевод.: http://www.bibleonline.ru/bible/rus/40/04/
2. Замятин Е. Полное собрание сочинений в одном томе. — М.: Изд-во АЛЬФА-КНИГА, 2011. — 1258 с.
3. Хатямова М. А. Фольклорная стилизация в малой прозе Е. И. Замятина // Вестник Томского государственного университета. — 2006. — Вып. 8. — С. 68–75.
4. Хатямова М. А., Аксёнова Н. В. «Ричард Бринсли Шеридан» Е. И. Замятина: ирландский код и авторская саморефлексия // Литературоведение на современном этапе: Теория. История литературы. Творческие индивидуальности. К 130-летию со дня рождения Е. И. Замятина. По материалам международного конгресса литературоведов: в 2-х кн. Вып. 2 Кн.1. — 2014. — С. 422–430.
5. Сваровская А. С. Ирландско-кельтский слой в прозе Е. Замятина // Литературоведение на современном этапе. Теория. История литературы. Творческие индивидуальности. Материалы Международного конгресса литературоведов к 125-летию Е. И. Замятина 5–8 октября 2009 года. — Тамбов, 2009. — С. 454–458.
6. Степура С. Н. Джойс как явление русского модернизма // Молодой ученый. — 2015. — № 6 (86). — С. 839–842.
7. Аксёнова Н. В. Английский мир в творческой системе Е. И. Замятина: автореф. …канд. филол. н.: 10.01.01. / Аксёнова Наталия Валерьевна. — Томск, 2015. — 23 с.
Ловец человеков замятин о чем
Евгений Замятин наиболее известен нам как основатель жанра антиутопии, как автор уникального романа «Мы», но идеи невозможности создания идеального государства прослеживаются и во многих его рассказах и повестях. Хотелось бы обратиться к повести «Ловец человеков» и обозначить лишь одну, но очень важную проблему, в ней поднятую.
Как говорил профессор Преображенский:«Бардак не в клозетах, а в головах»,- что и поясняет Е.Замятин в своих произведениях. Из раза в раз он доказывает, что утопия невозможна по большей части именно из-за образа мышления людей, из-за несовершенства, неудобства психики для создания некой хорошо отлаженной системы.
Однако если в романе «Мы» симпатии автора почти очевидно на стороне героев, жаждущих чувства, жизни и экспрессии, то в повести «Ловец человеков» читатель, без сомнения, увидит ярый укор, неприкрытый сарказм и едкие замечания в адрес героев. Здесь вам и человек-монумент, бесчестный, лживый и алчный, наживающийся на чужом страхе; здесь и нахальный влюбленный, преступающий общественные нормы нравственности, чести и морали; здесь и женщина, что преувеличенно верна и целомудренна на словах, а на деле изменяющая мужу, оправдываясь грядущим концом света.
Вопрос морали стоит оставить для дискуссии потому, как вполне вероятно, что найдутся взаимоисключающие и, притом, доказанные мнения. Вряд ли здесь может быть правильное или неправильное решение хотя бы потому, что у каждого своя планка, свой рубеж, перешагнуть который человек не в силах в данный момент жизни.
Вопрос практичности представляется более интересным с дискуссионной точки зрения. Зачем человек испытывает ощущения, зачем пробует новые блюда, зачем ищет новых отношений? Есть ли у вас конкретный ответ на этот вопрос? Длинными логическими рассуждениями можно прийти к полному отсутствию необходимости переживать что-то мимолетное, будь то минутная радость или мгновенная грусть, потому что когда мы умрем, ничего этого не останется ни для нас, ни для кого-то ещё. Мы даже не успеем ими поделиться с окружающими, если ощущения вообще возможно разделить. Многие встречали в литературе и в кинематографе немало проработок околоапокалиптических сюжетов, но каждый из них неизменно упоминает о вседозволенности: грабежах, убийствах, насилии, каком-то безумии, начинающемся сразу после объявления о скором конце света. Но не является ли это лишь плодами воспаленной фантазии авторов? Будет ли человек в ожидании скорой смерти совершать так много ненужного, пустого, деструктивного? Разве что страх заблокирует любую мыслительную деятельность.
И ладно ребенок, ему подобное простить можно не в силу его несознательности, но хотя бы из понимания того, что его просто ещё не научили осознавать последствия действий, потому что дети мыслят категориями слишком простыми для охвата продолжительной изменяющейся ситуации. Но взрослые! Сколько раз мы слышали, как мамы говорят своим чадам: «Ну зачем ты туда лез, знал же, что упадешь, что будет больно?» И этим взрослый отличается от ребенка: ребенок не знал. А если и знал, то забыл. Взрослый же отдает себе отчет в том, на что он идет, ради чего он это делает, и что ему за это будет. И именно это останавливает от совершения поступков, идущих вразрез с общественным мнением, стереотипами или какой-то внутренней моралью. Страх наказания. Есть ли ещё причины? Где их стоит искать? И можно ли стать свободным без перспективы «спасительной» смерти? Вот о чем стоит задуматься.
Лондон… Бомбежки… Органист, играющий по воскресеньям в церкви… Мистер Краггс, похожий на жабу и его очаровательная жена Лори…
…Высокоморальный мистер Краггс…
ЛОВЕЦ ЧЕЛОВЕКОВ
Самое прекрасное в жизни — бред, и самый прекрасный бред — влюбленность. В утреннем, смутном, как влюбленность, тумане — Лондон бредил. Розово-молочный, зажмурясь, Лондон плыл — все равно куда.
Легкие колонны друидских храмов — вчера еще заводские трубы. Воздушно-чугунные дуги виадуков: мосты с неведомого острова на неведомый остров. Выгнутые шеи допотопно огромных черных лебедей-кранов: сейчас нырнут за добычей на дно. Вспугнутые, выплеснулись к солнцу звонкие золотые буквы: «Роллс-ройс, авто» — и потухли. Опять — тихим, смутным кругом: кружево затонувших башен, колыхающаяся паутина проволок, медленный хоровод на ходу дремлющих черепах-домов. И неподвижной осью: гигантский каменный фаллос Трафальгарской колонны.
На дне розово-молочного моря плыл по пустым утренним улицам органист Бэйли — все равно куда. Шаркал по асфальту, путался в хлипких, нелепо длинных ногах. Блаженно жмурил глаза; засунув руки в карманы, останавливался перед витринами.
Вот сапоги. Коричневые краги; черные, огромные вотерпруфы; и крошечные лакированные дамские туфли. Великий сапожный мастер, божественный сапожный поэт…
Органист Бэйли молился перед сапожной витриной:
— Благодарю тебя за крошечные туфли… И за трубы, и за мосты, и за «роллс-ройс», и за туман, и за весну. И пусть больно: и за боль…
На спине сонного слона — первого утреннего автобуса — органист Бэйли мчался в Чизик, домой. Кондукторша, матерински-бокастая, как булка (дома куча ребят), добродушно приглядывала за пассажиром: похоже, выпил, бедняга. Эка, распустил губы!
Губы толстые и, должно быть, мягкие, как у жеребенка, блаженно улыбались. Голова, с удобными, оттопыренными и по краям завернутыми ушами, покачивалась: органист Бэйли плыл.
— Эй, сэр, вам не здесь слезать-то?
Органист удивленно разожмурился. Как: уже слезать?
Жеребячьи губы раскрылись, органист мотал головой и счастливо смеялся:
— Выпил? Дорогая моя женщина: лучше!
По лесенке двинулся с верхушки автобуса вниз. Внизу, в тумане, смущенно жмурились, молочно-розовыми огнями горели вымытые к воскресенью окна Краггсов. Солнце шло вверх.
Органист вернулся к кондукторше, молча показал ей на окна и так же молча — обнял и поцеловал ее мягкими, как у жеребенка, губами. Кондукторша обтерлась рукавом, засмеялась, дернула звонок: что с такого возьмешь?
А органист — нырнул в переулочек, ключом отомкнул тихонько заднюю калитку своего дома, вошел во двор, остановился возле кучи каменного угля и через кирпичный заборчик поглядел наверх: в окно к соседям, Краггсам. В окне — белая занавеска от ветра мерно дышала. Соседи еще спали.
Снявши шляпу, стоял так, пока на занавеске не мелькнула легкая тень. Мелькнула, пророзовела на солнце рука — приподняла край. Органист Бэйли надел шляпу и пошел в дом.
Миссис и мистер Краггс завтракали. Все в комнате — металлически сияющее: каминный прибор, красного дерева стулья, белоснежная скатерть. И может быть, складки скатерти — металлически-негнущиеся; и, может быть, стулья, если потрогать, металлически-холодный окрашенный под красное дерево металл.
На однородно зеленом ковре позади металлического стула мистера Краггса — четыре светлых следа: сюда встанет стул по окончании завтрака. И четыре светлых следа позади стула миссис Краггс.
По воскресеньям мистер Краггс позволял себе к завтраку крабов: крабов мистер Краггс обожал. С кусочками крабовых клешней проглатывая кусочки слов, мистер Краггс читал вслух газету:
— Пароход… ммм… долгое время вверх килем… Стучали в дно снизу… Нет, удивительный краб, прямо удивительный! Опять цеппелины над Кентом, шесть мужчин, одиннадцать… ммм… Одиннадцать — одиннадцать — да: одиннадцать женщин… Для них человек — просто как… как… Лори, вы не хотите кусочек краба?
Но миссис Лори уже кончила свой завтрак, она укладывала ложки. У миссис Лори была превосходная коллекция чайных ложек: подарок Краггса. Серебряные ложки — и каждая была украшена золоченым с эмалью гербом одного из городов Соединенного Королевства. Для каждой ложечки был свой собственный футлярчик, миссис Лори укладывала ложки в соответствующие футлярчики — и улыбалась: на губах — занавесь легчайшего и все же непрозрачного розового шелка. Вот дернуть за шнур — и сразу же настежь, и видно бы, какая она, за занавесью, настоящая Лори. Но шнур потерялся, и только чуть колышется занавесь ветром вверх и вниз.
Исчезнувший мистер Краггс внезапно вынырнул из-под полу, уставился перед миссис Лори на невидимом пьедестале — такой коротенький чугунный монументик — и протянул наверх картонку:
— Дорогая моя, это — вам.
В картонке были белые и нежно-розовые шелковые комбинации, и что-то невообразимо-кружевное, и паутинные чулки. Мистер Краггс был взглядов целомудренных, не переносил наготы, и пристрастие его к кружевным вещам было только естественным следствием целомудренных взглядов.
Миссис Лори все еще не привыкла к великолепию. Миссис Лори порозовела, и быстрее заколыхалась розовая занавесь на губах:
— А-а, вам опять повезло… на бирже — или… где вы там занимаетесь операциями, кто вас знает…
Мистер Краггс сосал трубку и, по обыкновению своему, не подымая чугунных век, улыбался на пьедестале победоносно.
Миссис Лори обследовала нежно-розовое, невообразимо-кружевное и паутинное, на одной паре чулок обнаружила распоротый шов и, отложив в сторону, нагнула щеку к мистеру Краггсу. Краггс затушил пальцами трубку, сунул в карман и прильнул губами к щеке. Челюсти и губы мистера Краггса мысом выдвинуты вперед — в мировое море; губы сконструированы специально для сосанья.
Мистер Краггс сосал. В окно бил пыльной полосой луч. Все металлически сияло.
Наверху, в спальне, миссис Лори еще раз оглядела чулки с распоротым швом; разложила все по соответствующим ящикам комода, старательно, с мылом, вымыла лицо; и вывесила из шкапа новые брюки мистера Краггса: в них он пойдет в церковь.
В окно тянул ветер. Брюки покачивались. Вероятно, на мистере Краггсе — брюки прекрасны и вместе с его телом дадут согласный аккорд. Но так, обособленные в пространстве, брюки мистера Краггса были кошмарны.
В окно тянул ветер. Покачиваясь, брюки жили: короткое, обрубленное, кубическое существо, составленное только из ног, брюха и прочего принадлежащего. И вот снимутся, и пойдут вышагивать — между людей и по людям, и расти — и…
Один из них: Евгений Замятин остается самым неизвестным из великих писателей ХХ века
Россия ХХ века прославилась и великими писателями, и трагическим даром беспощадно перемалывать их судьбы. Евгений Замятин счастливо избежал жерновов репрессий, но оставался почти неизвестным на родине вплоть до конца 1980-х. Да и сегодня имя автора «Мы» — первой, как считается, антиутопии в истории литературы — не столь уж известно широкой отечественной публике. 1 февраля исполняется 135 лет со дня рождения писателя, и журналист Алексей Королев рассказал, чем же так важна фигура Замятина в контексте и мировой, и российской культуры — специально для «Известий».
Строитель кораблей
Солженицын, рассуждая о Замятине, говорит о «резкой типичности» его биографии. Это, пожалуй, было бы верно, если перед словом «биография» вставить «ранняя». Сын и внук священников, он вырос в глухой провинции (не такой уж, впрочем, и глухой — «на рояли играет мать Шопена») и, судя по всему, до старших классов гимназии ничем среди сверстников не выделялся, разве что хорошими оценками по словесности и плохими — по математике.
Из упрямства, как пишет он в автобиографии, решает поступать на самый что ни на есть математический факультет Петербурского политеха — кораблестроительный. Это станет его второй профессией на всю жизнь, профессией, равноправной с литературой, иногда — более полезной в практической жизни (в голодные 1920-е он будет кормиться преподаванием в альма-матер). И, кто знает, если бы не роман «Мы», возможно, сейчас все знали бы талантливого инженера-корабела, участника строительства знаменитого ледокольного парохода «Ленин», еще и немного сочинявшего на досуге прозу.
Пока всё еще «резко типично», не правда ли? Еще одна «типическая» деталь: ни в какую Лебедянь Замятин не едет, остается в Петербурге (то есть на нелегальном положении, буквально «до первого городового»), заканчивает институт и остается на кафедре в качестве преподавателя. Тогда же пишет и свой первый рассказ.
В 1911 году пресловутая царская охранка наконец спохватывается, и Замятин оказывается в ссылке в Лахте: два года почти полного одиночества рождают повесть «Уездное», с которой инженер Замятин и врывается в русскою литературу — вполне триумфально. «Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я целиком обязан Петербургскому охранному отделению», — напишет он впоследствии.
Первую мировую Замятин встретил, как и положено социалисту, — негативно. Написал антивоенную повесть «На куличках» — новый арест и новая ссылка. И здесь «типическая биография» Замятина первый раз дает отчетливый сбой: явного врага государства отправляют в Англию в качестве представителя Морского министерства, наблюдать за строительством ледокольного парохода «Святой Александр Невский» (потом он станет «Лениным»).
Ловец человеков
О том, как правительство Российской империи на самом деле обходилось с оппозиционерами и к чему это в итоге привело — разговор отдельный. Для Замятина Англия стала фантастической перезагрузкой. Он блестяще овладевает английским (впоследствии всерьез будет думать о том, чтобы писать по-английски прозу — «это мне немногим трудней, чем по-русски»), приобретает чисто британскую манеру одеваться и вести себя.
Литературные дела Замятина тоже неплохи — он пишет «Островитян» и «Ловца человеков», повести на английском материале. В Россию возвращается перед самой Октябрьской революцией.
В течение почти 10 лет он был вполне респектабельным литератором — по крайней мере внешне. Работал у Горького во «Всемирной литературе», заседал в президиуме Всероссийского союза писателей. Настроения имел умеренно-оппозиционные, дважды арестовывался ГПУ (по тем временам явление частое), едва не был выслан на «философском пароходе», но в целом считался «близким попутчиком». Помогал и Горький, Замятина высоко ценивший. Все изменилось в 1925 году, когда в Нью-Йорке на английском языке вышел роман Замятина «Мы».
Это не было никаким диссидентским актом — Замятин пытался опубликовать свою главную книгу в СССР, упоминал о ее рукописи в «Автобиографии», опубликованной в 1922 году. Понимая, что именно он написал, Замятин явно недооценивал, какие это может иметь для него последствия.
«Мы» справедливо считается первой полноценной антиутопией в истории литературы. Но не секрет, что в отличие от великих последователей, Хаксли и Оруэлла, Замятин вовсе не стремился создать что-то беспросветно-мрачное. «Самая моя шуточная и самая серьезная вещь» — в этой самооценке нет рисовки, Замятин писал сатирический роман, направленный не столько против большевиков, сколько против опасностей увлечения техническим прогрессом, который для человеческого в человеке опасен ничуть не меньше, чем ГПУ.
Юмор в «Мы» особого рода — вроде финального эпизода попытки убийства главным героем стукачки, восходящего, конечно, к «Преступлению и наказанию», — но в целом главный роман Замятина, конечно, не просто антитоталитарная агитка, как может показаться поверхностному читателю.
Перманентный революционер
Не слишком часто задумываются, что слава, которую Замятину принес его роман, была славой международной, а не национальной: на русском языке «Мы» полностью впервые был опубликован только в 1952 году в Нью-Йорке, а на родине автора — лишь во времена перестройки. Зато неприятности, к которым привела публикация запрещенного цензурой романа за границей (именно это, а вовсе не содержание «Мы» раздражало советскую власть), были вполне внутреннего свойства.
Правда, маховик антизамятинских репрессий раскачивался медленно — и здесь уж биография его становится вовсе не «типической». Уже после первой, сокращенной, публикации на русском языке продолжает выходить собрание сочинений. Замятин — всё еще литературный если не генерал, то «полковник». И только в 1929 году начинаются настоящие проблемы: вместе с Пильняком, еще одним «тамиздатовцем», за Замятина берутся всерьез.
Представители советской творческой элиты: 1-й ряд слева направо: Эрих Голлербах, Анна Остроумова-Лебедева, Максимилиан Волошин, Елизавета Дмитриева. 2-й ряд слева направо: неизвестный, Всеволод Рождественский, Антон Шварц, Елизавета Кругликова, Евгений Замятин
Поразительно, что даже в условиях жесткого прессинга он — не только напоказ, но и внутренне — сохранял верность идеалам юности. «Я боюсь, что мы слишком добродушны и что Французская Революция в разрушении всего придворного была беспощадней» — это о красном терроре. И вообще, «чтобы снова зажечь молодостью планету, надо столкнуть ее с плавного шоссе эволюции». В 1931 году он пишет униженное письмо Сталину, прося выезда за границу: обещает вести себя хорошо, с белогвардейцами не якшаться и «вернуться назад, как только у нас станет возможным служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям». Сталин (с подачи Горького) милостиво соглашается. И Замятин вождя не подводит.
«Выехал за границу, где не опубликовал ничего значительного» — так завершается статья о Замятине в «Краткой литературной энциклопедии» 1970-х годов. (Да, об авторе романа «Мы» писали в советских энциклопедиях и даже с упоминанием самого романа.) Это чистая правда. Единственное сколь-либо значительная работа позднего Замятина — сценарий к фильму Жана Ренуара «На дне», в котором Ваську Пепла играл молодой Жан Габен.