Кто что скажет все равно

Кто что скажет все равно

Она меня не любила. Так не любила, что иногда доходило до смешного. Если я нормально готовился к уроку, она говорила, что я не подготовился. Если я отлично готовился, она говорила, что сочинение за меня написали родители. Когда я обращался к ней очень вежливо, она была недовольна тем, что я подлизываюсь. Когда я обращался к ней просто вежливо, ей казалось, что я хамлю. Когда я поднимал руку, чтобы ответить на вопрос, она обвиняла меня в том, что я в каждой бочке затычка. Когда я сидел тихо, ей не нравилось, что я молчу. Я не мог ей угодить никогда и никак. Она меня не любила, и я не мог понять почему.

Ещё ладно, если бы она была просто злой тётей, ненавидящей всех детей подряд, так ведь нет! С другими она была очень милой, весёлой, хотя иногда и строгой.

Я не сдавался. Я думал: если буду прилагать усилия, она в конце концов поймёт, что я хороший и учусь хорошо, поэтому относиться ко мне надо тоже хорошо. Я выполнял все её задания и все поручения. Она постоянно гоняла меня за мелом, просила намочить в туалете тряпку, вытереть с доски после урока, помочь нашему двоечнику Вале с домашним заданием, позаниматься с второклашками. Я делал всё и никогда не отказывал, но она продолжала злиться. Она говорила:

– А можно вытирать с доски так, чтобы разводов не оставалось?

– А можно так отжать тряпку, чтобы с неё вода не капала?

– А нельзя было догадаться принести сразу три куска мела?

– Я просила помочь Вале с домашним заданием, а не писать за него!

– Я просила позаниматься со вторым классом, а не изнурять их!

– Оставь эту чрезмерную вежливость!

Я не сдавался. Пытался понять, что такого в своей жизни мог натворить, из-за чего она меня не любит. Не мог понять.

– Может, подарить ей цветы или конфеты? Задобрить как-нибудь? – Паша пытался найти выход.

– Во-первых, она решит, что я подлизываюсь, а во-вторых, помнишь Новый год?

На Новый год я решил подарить ей конфеты. Вообще я купил их в сентябре, когда мы с классом ездили по обмену в Париж, но подарить решил на Новый год, чтобы повод был, а не с бухты-барахты. Три с половиной месяца конфеты лежали в холодильнике и ждали своего часа. Я заранее удостоверился в том, что они сделаны из невероятной химии, а значит, могут пролежать достаточно долго. И вот в конце декабря перед каникулами я взял конфеты, положил в рюкзак и пришёл в школу.

На первом уроке я долго думал и решил: ладно, подарю лучше в конце дня. После уроков я зашёл к ней в класс. Она проверяла работы. Подняла на меня равнодушные холодные глаза, с досадой произнесла:

– Твою контрольную ещё не проверила.

И снова уткнулась в тетради.

Я почувствовал, что не могу. Не мог ей ничего подарить. Это было бы странно, неискренне и глупо. Но особенно – неискренне. Я так и ушёл с конфетами и потом ещё через месяц подарил их лору в поликлинике. Кстати, лор совсем не обрадовался, ну да ладно.

– Но ведь подарить ты хотел искренне? – донимал меня Паша.

– Искренне я хотел, пока сидел дома, а когда увидел её… расхотел.

– Ну тогда забей! На оценках ведь это пока не отражается. Ну или попробуй с ней поговорить. Приди и прямо скажи, что не понимаешь, за что она тебя так не любит.

Наверное, если бы речь шла о ком-то другом, я бы так и сделал, но я чувствовал, что с ней – не сработает. Обезоруживающая наивность её не обезоружит. Она только в очередной раз посмотрит на меня непонимающим взглядом.

В общем, целый год я маялся с этой учительницей, а потом весной вдруг заболел гриппом. И тут у меня случилась настоящая истерика. Я плакал и боялся не прийти в школу. Я думал, что, если не приду, она невзлюбит меня ещё сильнее. Я уговаривал маму отпустить меня, но мама есть мама. К тому же температура просто свалила меня с ног. И впервые за год я не пошёл на урок литературы.

– Ну как в школе? – хрипел я по телефону.

– Да нормально. Все передавали тебе, чтобы ты поправлялся, – говорил Паша.

– Тоже просила передать, чтобы ты выздоравливал.

Я ужасно обрадовался и подумал, что, может быть, теперь, когда я заболел, она меня пожалела и перестанет ненавидеть. На следующий день Паша рассказал, что она просила меня ни о чём не беспокоиться и спокойно поправляться. А ещё через день она спросила у Паши, как я себя чувствую.

Ура! После болезни в школу я возвращался окрылённый. Я думал: сейчас войду, а она мне улыбнётся, обрадуется, что я выздоровел.

Я открыл дверь в класс и поздоровался, она повернула голову, кивнула мне:

– За мелом сходи, пожалуйста.

Я ушам своим не поверил, но, как всегда, безропотно отправился за этим самым мелом. По дороге за мелом я сначала злился, обижался, придумывал, что скажу ей, когда вернусь в класс, а потом понял, что сказать-то мне нечего, мне даже не в чем её по большому счёту обвинить. Кроме того, что я ей не нравлюсь. И вдруг мне пришло в голову, что, может быть, для этого нет никаких причин. Ведь иногда мне тоже кто-то не нравится просто так. Почему-то. Сам по себе. Не нравится и всё. Я могу скрывать свою неприязнь, а могу не скрывать. Это уже зависит от меня. От того, кто мне не нравится, ничего не зависит именно потому, что для неприязни нет причин.

Я не нравился своей учительнице, и она этого не скрывала.

Я взял пять кусков мела и положил ей на стол.

– А нельзя было принести сразу… ого! Целых пять! Щедро! – Она иронически мне улыбнулась, и я прямо от кончиков пальцев ног до кончиков волос ощутил, как сильно я ей не нравлюсь. И тогда я подумал: а ведь она мне тоже не нравится, и в этом нет ничего особенного.

Когда у нас в школе один мальчик на уроке пукнул, все смеялись. Просто умирали от хохота. Он, кстати, сам сначала посмотрел на нас испуганно, а потом засмеялся. А Марина Станиславовна, учительница литературы, которая меня не любит, разозлилась. Она сказала: «Что смешного?» И почему-то посмотрела на меня. И хотя у меня почти всегда готовы ответы на её вопросы, тут я не нашёлся что ответить. Я просто перестал смеяться. С трудом, но перестал.

Паша в тот день в школу не пришёл, обсудить было не с кем, так что я вернулся домой и спросил у папы его мнение. Папа занимался работой и совсем не хотел делиться мнением.

– Ну пап, – приставал я.

Папа сидел за компьютером и звонил по двум телефонам.

– Ну что? – Папа как раз набрал номер и включил громкую связь.

– Как ты считаешь, пуки – это смешно?

Папа оцепенел. Стало тихо. Его деловой партнёр как раз снял трубку и услышал меня.

– Уйди, – произнёс папа замогильным голосом, и я понял, что ему совершенно не смешно.

Поскольку с папой ничего не вышло, я пошёл к маме. Я знал, что она много знает про пуки. Она рассказывала, что всё время пукала, когда была мною беременна и у неё был большой живот.

Источник

Кто что скажет все равно

Она меня не любила. Так не любила, что иногда доходило до смешного. Если я нормально готовился к уроку, она говорила, что я не подготовился. Если я отлично готовился, она говорила, что сочинение за меня написали родители. Когда я обращался к ней очень вежливо, она была недовольна тем, что я подлизываюсь. Когда я обращался к ней просто вежливо, ей казалось, что я хамлю. Когда я поднимал руку, чтобы ответить на вопрос, она обвиняла меня в том, что я в каждой бочке затычка. Когда я сидел тихо, ей не нравилось, что я молчу. Я не мог ей угодить никогда и никак. Она меня не любила, и я не мог понять почему.

Ещё ладно, если бы она была просто злой тётей, ненавидящей всех детей подряд, так ведь нет! С другими она была очень милой, весёлой, хотя иногда и строгой.

Я не сдавался. Я думал: если буду прилагать усилия, она в конце концов поймёт, что я хороший и учусь хорошо, поэтому относиться ко мне надо тоже хорошо. Я выполнял все её задания и все поручения. Она постоянно гоняла меня за мелом, просила намочить в туалете тряпку, вытереть с доски после урока, помочь нашему двоечнику Вале с домашним заданием, позаниматься с второклашками. Я делал всё и никогда не отказывал, но она продолжала злиться. Она говорила:

– А можно вытирать с доски так, чтобы разводов не оставалось?

– А можно так отжать тряпку, чтобы с неё вода не капала?

– А нельзя было догадаться принести сразу три куска мела?

– Я просила помочь Вале с домашним заданием, а не писать за него!

– Я просила позаниматься со вторым классом, а не изнурять их!

– Оставь эту чрезмерную вежливость!

Я не сдавался. Пытался понять, что такого в своей жизни мог натворить, из-за чего она меня не любит. Не мог понять.

– Может, подарить ей цветы или конфеты? Задобрить как-нибудь? – Паша пытался найти выход.

– Во-первых, она решит, что я подлизываюсь, а во-вторых, помнишь Новый год?

На Новый год я решил подарить ей конфеты. Вообще я купил их в сентябре, когда мы с классом ездили по обмену в Париж, но подарить решил на Новый год, чтобы повод был, а не с бухты-барахты. Три с половиной месяца конфеты лежали в холодильнике и ждали своего часа. Я заранее удостоверился в том, что они сделаны из невероятной химии, а значит, могут пролежать достаточно долго. И вот в конце декабря перед каникулами я взял конфеты, положил в рюкзак и пришёл в школу.

На первом уроке я долго думал и решил: ладно, подарю лучше в конце дня. После уроков я зашёл к ней в класс. Она проверяла работы. Подняла на меня равнодушные холодные глаза, с досадой произнесла:

– Твою контрольную ещё не проверила.

И снова уткнулась в тетради.

Я почувствовал, что не могу. Не мог ей ничего подарить. Это было бы странно, неискренне и глупо. Но особенно – неискренне. Я так и ушёл с конфетами и потом ещё через месяц подарил их лору в поликлинике. Кстати, лор совсем не обрадовался, ну да ладно.

– Но ведь подарить ты хотел искренне? – донимал меня Паша.

– Искренне я хотел, пока сидел дома, а когда увидел её… расхотел.

– Ну тогда забей! На оценках ведь это пока не отражается. Ну или попробуй с ней поговорить. Приди и прямо скажи, что не понимаешь, за что она тебя так не любит.

Наверное, если бы речь шла о ком-то другом, я бы так и сделал, но я чувствовал, что с ней – не сработает. Обезоруживающая наивность её не обезоружит. Она только в очередной раз посмотрит на меня непонимающим взглядом.

В общем, целый год я маялся с этой учительницей, а потом весной вдруг заболел гриппом. И тут у меня случилась настоящая истерика. Я плакал и боялся не прийти в школу. Я думал, что, если не приду, она невзлюбит меня ещё сильнее. Я уговаривал маму отпустить меня, но мама есть мама. К тому же температура просто свалила меня с ног. И впервые за год я не пошёл на урок литературы.

– Ну как в школе? – хрипел я по телефону.

– Да нормально. Все передавали тебе, чтобы ты поправлялся, – говорил Паша.

– Тоже просила передать, чтобы ты выздоравливал.

Я ужасно обрадовался и подумал, что, может быть, теперь, когда я заболел, она меня пожалела и перестанет ненавидеть. На следующий день Паша рассказал, что она просила меня ни о чём не беспокоиться и спокойно поправляться. А ещё через день она спросила у Паши, как я себя чувствую.

Ура! После болезни в школу я возвращался окрылённый. Я думал: сейчас войду, а она мне улыбнётся, обрадуется, что я выздоровел.

Я открыл дверь в класс и поздоровался, она повернула голову, кивнула мне:

– За мелом сходи, пожалуйста.

Я ушам своим не поверил, но, как всегда, безропотно отправился за этим самым мелом. По дороге за мелом я сначала злился, обижался, придумывал, что скажу ей, когда вернусь в класс, а потом понял, что сказать-то мне нечего, мне даже не в чем её по большому счёту обвинить. Кроме того, что я ей не нравлюсь. И вдруг мне пришло в голову, что, может быть, для этого нет никаких причин. Ведь иногда мне тоже кто-то не нравится просто так. Почему-то. Сам по себе. Не нравится и всё. Я могу скрывать свою неприязнь, а могу не скрывать. Это уже зависит от меня. От того, кто мне не нравится, ничего не зависит именно потому, что для неприязни нет причин.

Я не нравился своей учительнице, и она этого не скрывала.

Я взял пять кусков мела и положил ей на стол.

– А нельзя было принести сразу… ого! Целых пять! Щедро! – Она иронически мне улыбнулась, и я прямо от кончиков пальцев ног до кончиков волос ощутил, как сильно я ей не нравлюсь. И тогда я подумал: а ведь она мне тоже не нравится, и в этом нет ничего особенного.

Когда у нас в школе один мальчик на уроке пукнул, все смеялись. Просто умирали от хохота. Он, кстати, сам сначала посмотрел на нас испуганно, а потом засмеялся. А Марина Станиславовна, учительница литературы, которая меня не любит, разозлилась. Она сказала: «Что смешного?» И почему-то посмотрела на меня. И хотя у меня почти всегда готовы ответы на её вопросы, тут я не нашёлся что ответить. Я просто перестал смеяться. С трудом, но перестал.

Паша в тот день в школу не пришёл, обсудить было не с кем, так что я вернулся домой и спросил у папы его мнение. Папа занимался работой и совсем не хотел делиться мнением.

– Ну пап, – приставал я.

Папа сидел за компьютером и звонил по двум телефонам.

– Ну что? – Папа как раз набрал номер и включил громкую связь.

– Как ты считаешь, пуки – это смешно?

Папа оцепенел. Стало тихо. Его деловой партнёр как раз снял трубку и услышал меня.

– Уйди, – произнёс папа замогильным голосом, и я понял, что ему совершенно не смешно.

Поскольку с папой ничего не вышло, я пошёл к маме. Я знал, что она много знает про пуки. Она рассказывала, что всё время пукала, когда была мною беременна и у неё был большой живот.

Источник

Кто что скажет – всё равно

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

Художник Алиса Юфа

Я ей не нравлюсь

Она меня не любила. Так не любила, что иногда доходило до смешного. Если я нормально готовился к уроку, она говорила, что я не подготовился. Если я отлично готовился, она говорила, что сочинение за меня написали родители. Когда я обращался к ней очень вежливо, она была недовольна тем, что я подлизываюсь. Когда я обращался к ней просто вежливо, ей казалось, что я хамлю. Когда я поднимал руку, чтобы ответить на вопрос, она обвиняла меня в том, что я в каждой бочке затычка. Когда я сидел тихо, ей не нравилось, что я молчу. Я не мог ей угодить никогда и никак. Она меня не любила, и я не мог понять почему.

Ещё ладно, если бы она была просто злой тётей, ненавидящей всех детей подряд, так ведь нет! С другими она была очень милой, весёлой, хотя иногда и строгой.

Я не сдавался. Я думал: если буду прилагать усилия, она в конце концов поймёт, что я хороший и учусь хорошо, поэтому относиться ко мне надо тоже хорошо. Я выполнял все её задания и все поручения. Она постоянно гоняла меня за мелом, просила намочить в туалете тряпку, вытереть с доски после урока, помочь нашему двоечнику Вале с домашним заданием, позаниматься с второклашками. Я делал всё и никогда не отказывал, но она продолжала злиться. Она говорила:

– А можно вытирать с доски так, чтобы разводов не оставалось?

– А можно так отжать тряпку, чтобы с неё вода не капала?

– А нельзя было догадаться принести сразу три куска мела?

– Я просила помочь Вале с домашним заданием, а не писать за него!

– Я просила позаниматься со вторым классом, а не изнурять их!

– Оставь эту чрезмерную вежливость!

Я не сдавался. Пытался понять, что такого в своей жизни мог натворить, из-за чего она меня не любит. Не мог понять.

– Может, подарить ей цветы или конфеты? Задобрить как-нибудь? – Паша пытался найти выход.

– Во-первых, она решит, что я подлизываюсь, а во-вторых, помнишь Новый год?

На Новый год я решил подарить ей конфеты. Вообще я купил их в сентябре, когда мы с классом ездили по обмену в Париж, но подарить решил на Новый год, чтобы повод был, а не с бухты-барахты. Три с половиной месяца конфеты лежали в холодильнике и ждали своего часа. Я заранее удостоверился в том, что они сделаны из невероятной химии, а значит, могут пролежать достаточно долго. И вот в конце декабря перед каникулами я взял конфеты, положил в рюкзак и пришёл в школу.

На первом уроке я долго думал и решил: ладно, подарю лучше в конце дня. После уроков я зашёл к ней в класс. Она проверяла работы. Подняла на меня равнодушные холодные глаза, с досадой произнесла:

– Твою контрольную ещё не проверила.

И снова уткнулась в тетради.

Я почувствовал, что не могу. Не мог ей ничего подарить. Это было бы странно, неискренне и глупо. Но особенно – неискренне. Я так и ушёл с конфетами и потом ещё через месяц подарил их лору в поликлинике. Кстати, лор совсем не обрадовался, ну да ладно.

– Но ведь подарить ты хотел искренне? – донимал меня Паша.

– Искренне я хотел, пока сидел дома, а когда увидел её… расхотел.

– Ну тогда забей! На оценках ведь это пока не отражается. Ну или попробуй с ней поговорить. Приди и прямо скажи, что не понимаешь, за что она тебя так не любит.

Наверное, если бы речь шла о ком-то другом, я бы так и сделал, но я чувствовал, что с ней – не сработает. Обезоруживающая наивность её не обезоружит. Она только в очередной раз посмотрит на меня непонимающим взглядом.

В общем, целый год я маялся с этой учительницей, а потом весной вдруг заболел гриппом. И тут у меня случилась настоящая истерика. Я плакал и боялся не прийти в школу. Я думал, что, если не приду, она невзлюбит меня ещё сильнее. Я уговаривал маму отпустить меня, но мама есть мама. К тому же температура просто свалила меня с ног. И впервые за год я не пошёл на урок литературы.

– Ну как в школе? – хрипел я по телефону.

– Да нормально. Все передавали тебе, чтобы ты поправлялся, – говорил Паша.

– Тоже просила передать, чтобы ты выздоравливал.

Я ужасно обрадовался и подумал, что, может быть, теперь, когда я заболел, она меня пожалела и перестанет ненавидеть. На следующий день Паша рассказал, что она просила меня ни о чём не беспокоиться и спокойно поправляться. А ещё через день она спросила у Паши, как я себя чувствую.

Ура! После болезни в школу я возвращался окрылённый. Я думал: сейчас войду, а она мне улыбнётся, обрадуется, что я выздоровел.

Я открыл дверь в класс и поздоровался, она повернула голову, кивнула мне:

– За мелом сходи, пожалуйста.

Я ушам своим не поверил, но, как всегда, безропотно отправился за этим самым мелом. По дороге за мелом я сначала злился, обижался, придумывал, что скажу ей, когда вернусь в класс, а потом понял, что сказать-то мне нечего, мне даже не в чем её по большому счёту обвинить. Кроме того, что я ей не нравлюсь. И вдруг мне пришло в голову, что, может быть, для этого нет никаких причин. Ведь иногда мне тоже кто-то не нравится просто так. Почему-то. Сам по себе. Не нравится и всё. Я могу скрывать свою неприязнь, а могу не скрывать. Это уже зависит от меня. От того, кто мне не нравится, ничего не зависит именно потому, что для неприязни нет причин.

Я не нравился своей учительнице, и она этого не скрывала.

Я взял пять кусков мела и положил ей на стол.

– А нельзя было принести сразу… ого! Целых пять! Щедро! – Она иронически мне улыбнулась, и я прямо от кончиков пальцев ног до кончиков волос ощутил, как сильно я ей не нравлюсь. И тогда я подумал: а ведь она мне тоже не нравится, и в этом нет ничего особенного.

Что смешного?

Когда у нас в школе один мальчик на уроке пукнул, все смеялись. Просто умирали от хохота. Он, кстати, сам сначала посмотрел на нас испуганно, а потом засмеялся. А Марина Станиславовна, учительница литературы, которая меня не любит, разозлилась. Она сказала: «Что смешного?» И почему-то посмотрела на меня. И хотя у меня почти всегда готовы ответы на её вопросы, тут я не нашёлся что ответить. Я просто перестал смеяться. С трудом, но перестал.

Паша в тот день в школу не пришёл, обсудить было не с кем, так что я вернулся домой и спросил у папы его мнение. Папа занимался работой и совсем не хотел делиться мнением.

– Ну пап, – приставал я.

Папа сидел за компьютером и звонил по двум телефонам.

– Ну что? – Папа как раз набрал номер и включил громкую связь.

– Как ты считаешь, пуки – это смешно?

Папа оцепенел. Стало тихо. Его деловой партнёр как раз снял трубку и услышал меня.

– Уйди, – произнёс папа замогильным голосом, и я понял, что ему совершенно не смешно.

Поскольку с папой ничего не вышло, я пошёл к маме. Я знал, что она много знает про пуки. Она рассказывала, что всё время пукала, когда была мною беременна и у неё был большой живот.

В общем, я зашёл на кухню, сел на стул и стал наблюдать за тем, как мама варит борщ. Суп был уже почти готов, но мама всё ещё хлопотала, добавляла приправы, пробовала. Когда она поднесла ко рту очередную ложку с горячим супом, я спросил:

– Мам, а пукать – это смешно?

Мама слегка подавилась супом, кашлянула и сердито сказала:

– Что ты глупости говоришь! Прямо под руку!

На следующий день после того, как мой одноклассник пукнул, мой другой одноклассник – Коля – придумал специальный трюк. Он как-то сжимал ладони, между ладонями скапливался воздух, и получался такой звук, как будто кто-то пукнул. Ну и на каждом уроке Коля изображал эти пуки, весь класс сходил с ума от хохота, а учителя сердились, недоумевали, в конце концов вычислили Колю, выгнали из класса и долго вели с ним воспитательные беседы. Смысл бесед заключался в том, что пуки – это не смешно. Почему не смешно, учителя так и не объяснили.

– Но почему не смешно? Ведь на самом деле смешно! – Я шёл из школы вместе с Пашей, и мы рассуждали.

– Ну потому, что… ну это как описаться… Вроде как неприлично, потому что… Вернее, нет, это как бы не смешно, потому что указывает на какую-то, – Паша задумался, – аномалию!

Я посмотрел на него в упор, и мы оба расхохотались.

– Ага, пукнул – это, конечно, аномалия! – смеялся я.

– Ну, я не знаю, может, просто звук смешной?

– Абсолютно обычный звук.

– Ну, значит, это и впрямь не смешно. А все, кому смешно, просто дураки. Вот ты сам, когда пукаешь, ну, в одиночестве, ты ржёшь?

Я опять захохотал. И хохот не проходил.

– Вот видишь… Почему-то смешно, только когда другие…

Так мы с Пашей ничего и не выяснили, а вечером мы с родителями поехали на машине за продуктами. Я хотел сам выбрать себе большие чипсы, мама вечно покупала не те. Папа был не в духе и постоянно огрызался на маму. И ещё заодно мне припомнил, как я ему подпортил деловую беседу.

– Да не обращай на него внимания, – весело говорила мне мама. Она всегда подтрунивала над папой, когда он злился. – Папа наш сноб, его пуками не рассмешишь.

И тут у меня в голове что-то щёлкнуло.

– А кто такой сноб? – спрашиваю.

– Ну-у… – Мама взяла с полки хлопья. – Это тот, кто всем портит веселье. Не даёт посмеяться над пуками, например.

– Я не сноб! – Папа вдруг резко обернулся и выронил банку с горошком. – И никому я не порчу веселье!

– Тогда признай, что пуки – это смешно, – сказал я.

Папа отвернулся. Домой мы ехали молча. И вдруг мама случайно пукнула. Пукнула на всю ивановскую. Мы с папой молчали. Я боялся его разозлить. Мама смущённо сказала:

– Извините, пожалуйста, не удержалась.

И вдруг папа как захихикает. И я вслед за ним. А вслед за нами засмеялась мама.

– Вы же говорили, что пуки – это не смешно! – ухохатывался я.

– Конечно, не смешно! – веселился папа.

– Абсолютно не смешно! – выдохнула мама сквозь смех.

«Ну и ладно, – подумал я. – Значит, иногда можно посмеяться над тем, что абсолютно не смешно. И это очень даже весело!»

Я встал в очередь к кофейному автомату и вдруг увидел перед собой её. Нашу учительницу по литературе. В последнее время я решил, что будет лучше, если я попытаюсь вести себя с ней более естественно и раскованно. Я подумал – может, мы станем друг другу больше нравиться, и напряжение постепенно рассосётся. В другой раз я бы тихо дождался, пока она возьмёт кофе и уйдёт. Или ушёл бы сам. Кофе можно выпить на любой другой перемене. Но тут – была не была: я чуть склоняюсь и громко говорю: «Здравствуйте, Марина Станиславовна!» Она оборачивается и сдержанно мне улыбается. Я тоже улыбаюсь. Отличное начало.

Кофейный автомат работает медленно. Мы с Мариной Станиславовной стоим вполоборота друг к другу и ждём. Пауза длится. Надо о чём-то говорить. Я спрашиваю:

– А мы в пятницу будем на уроке сочинение писать, да?

Вообще-то вопрос глупый, потому что я и так знаю про сочинение. И она знает, что я знаю. Тем не менее любезно отвечает:

– Да. Только не в двадцать пятом кабинете.

Я радуюсь: появилась новая тема. Загадочный кабинет, о котором я ничего не знаю, а значит, можно задать нормальный, неглупый вопрос. И я спрашиваю:

Вопрос доставляет мне такое удовольствие, что я просто млею: у меня с Мариной Станиславовной светская беседа! Про кабинет! Точнее, про номер кабинета.

– Я пока не знаю. Ближе к пятнице скажу. Но ты передай ребятам, чтобы у двадцать пятого никто не ждал.

Вот так поворот! Теперь она ещё и просит меня что-то кому-то передать! Я вроде как её поверенный… Ну или почти. От восторга я краснею и говорю:

Реплика дурацкая, но не дурная. К тому же учительница снова мне улыбается. Это отличный знак. Мы сближаемся. На самом деле не так уж она мне и не нравится. Она хорошая. Только меня не любит…

– Кстати, Витя, я хотела тебе сказать: твоё эссе о Пушкине мне очень понравилось. Приятно было его прочитать.

Я чуть не подпрыгнул до потолка. Вот это да! Вот это да-а-а-а!

Тут и кофе подоспел. Она взяла свой стаканчик, сказала:

– Ну всё, покидаю тебя.

А я в ответ, всё ещё думая про эссе, как выпалю:

В тот момент она уже сделала несколько шагов к выходу и обернулась, смерила меня ироническим взглядом.

– Ой, я не то хотел… Я не это имел в виду… Ну, не в смысле ура, что вы…

– Ну да… – Она как будто колебалась. – Но прозвучало это…

И она ушла. А я остался стоять. И думать… о том, что я полный идиот.

Слова не давали мне покоя. Целый день я гадал, как бы исправить косяк. Ведь разговор шёл как по маслу! Это ж надо было так облажаться в самом финале. Я думал и думал, хотел ей всё объяснить, потом решал, что это глупо, потом снова собирался с духом, а потом случайно наткнулся на неё в коридоре. Ну идём мы почти бок о бок, она поворачивает голову и говорит:

– Я узнала – в пятницу будем в тридцатом кабинете.

– Ясно, – говорю я. Набираю в лёгкие побольше воздуха, и: – Надеюсь, вы не приняли всерьёз моё «ура»?

Марина Станиславовна замахала на меня руками:

Я почувствовал, что в очередной раз выставил себя идиотом, и попробовал снова реабилитироваться:

И тут мне вдруг пришло в голову, что ведь на самом деле я и правда не хотел стоять рядом с ней перед кофейным автоматом, на самом деле мне и правда было неловко, на самом деле я и правда хотел, чтобы она исчезла, на самом деле я был рад, когда она взяла наконец свой кофе и…

Я смотрел на учительницу, разинув рот, не зная, что сказать.

– Витя, я тебя поняла, – сухо произнесла она.

– Хорошо. – Я замолчал.

А что тут ещё скажешь? Она меня действительно поняла…

Источник