Кто говорит что у меня есть муж по кафедре истории
Алмазный мой венец (6 стр.)
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никаких листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а какие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечной весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны: трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газопроводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, иногда посеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумира, владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:
«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…
Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела до Бирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти миль в час.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юности.
Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втором дворе,, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина:
«Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный процесс сначала так, а после по-собачьи»…
Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных словах «сладостный процесс» его глаза делались иронично-маслеными, как
Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жаркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии «литературки», куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газету всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить их напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои стихи в летних театрах.
Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Нильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных.
На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицеловом и подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений.
Алмазный мой венец (3 стр.)
Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошо накатанном бетонном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг резко обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться. Мы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как и те английские семейства, которые в них обитали.
В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном держал решетчатый фонарь.
Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на ее фоне чернели рога араукарии.
Черные, как бы обугленные, деревья настолько мертвые, что, казалось, дальше так продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никаких листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а какие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечной весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны: трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газопроводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, иногда посеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумира, владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:
«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…
Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела до Бирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти миль в час.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юности.
Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина:
«Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный процесс сначала так, а после по-собачьи»…
Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных словах «сладостный процесс» его глаза делались иронично-маслеными, как греческие маслины.
Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жаркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии «литературки», куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газету всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить их напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои стихи в летних театрах.
Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Нильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных.
На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицеловом и подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом.
Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс.
Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра Блока, однажды похвалившего его стихи.
Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое пророческое выражение лица, что мне становилось страшно за его судьбу.
Его мама боготворила его. Он ее страстно любил и боялся. Птицелов написал на него следующую эпиграмму:
«Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовный; мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и не кричать со сна».
Он действительно не пил вина, и у него не было явных любовных связей, хотя он был значительно старше всех нас, еще гимназистов.
Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понравилось Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как молитву:
«Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорога по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по облакам. Какие сны в открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны пропасти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят звезды над водой»…
У меня уже начала разрушаться память, и некоторые волшебные строчки выпали из полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи Возрождения, так что пришлось их заменить другими, собственного изготовления. Но, к счастью, лучшие строчки сохранились.
…еще там упоминался святой Николай с темным ликом и белой бородой, покровитель моряков и рыбаков…
Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедными ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам, и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то далеко за Дофиновкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Вегу, Сириус, Венеру, Полярную звезду… Настало время, и мы все один за другим покинули родовой город в поисках славы. Один лишь эскесс не захотел бросить свой полуподвал, свою стареющую маму, которая привыкла, астматически дыша, тащиться с корзинкой на Привоз за скумбрией и за синенькими, свой город, уже опаленный огнем революции, и навсегда остался в нем, поступил на работу в какое-то скромное советское учреждение, кажется даже в губернский транспортный отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом «Губтрамот», бросил писать стихи и впоследствии, во время Великой Отечественной войны и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный черный дым… Впрочем, это не подтвердилось. Он умер собственной смертью перед самой войной.
…теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных поэтов и посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остался, кажется, я один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возврата…
…Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обречен никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми гениями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между поэтами дружба – это не что иное, как вражда, вывернутая наизнанку.
Не могу взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего дам им всем прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенные слова: ключик, птицелов, эскесс… Исключение сделаю для одного лишь Командора. Его буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города.
А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой буквы, хотя он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не поделаешь: он сам однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в автобиографическом стихотворении с маленькой буквы:
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Подписка по e-mail
—Поиск по дневнику
—Интересы
—Постоянные читатели
—Сообщества
—Статистика
воспоминание об эскессе
1) И было, что не было интернета.
2) И много чего не было.
3) И было, что вышел «Алмазный мой венец» Валентина Катаева, в «Новом мире», 1978, из которого не жившие в 1920-е/1930-е годы узнали о разных неведомых авторах. Но зашифрованных кличками. (см. книгу, например, в http://lib.ru/PROZA/KATAEW/almazn.txt)
4) Разобраться с некоторыми зашифрованными деятелями литературы и окололитературы было трудно. Эрудиции далеко не всем хватало (см. п.1, т.е. и гууглоэрудиции тоже не было).
5) Как-то разобралось со всеми, один остался неразобранный: «эскесс», врезавшийся в память следующим (пародия на Северянина):
«Кто говорит,что у меня есть муж,
по кафедре истории прозектор.
Его давно не замечаю уж.
Не на него направлен мой прожектор.
Сейчас ко мне придет один эксцесс,
так я зову соседа с ближней дачи,
мы совершим с ним сладостный процесс
сначала так, а после по-собачьи».
Итак, решил все-таки разобраться (с помошью гуугла, разумеется), запоздало. И это оказался не Саша Черный, не Эдуард Багрицкий, не сам Катаев.
Помогли и отрывки из Алмазного Венца, и прозвище «эскесс».
«Воздух ясен, и деревья голы.
Хрупкий снег, как голубой фаянс.
По дорогам Англии веселой
вновь трубит старинный дилижанс.
Догорая над высокой крышей,
гаснет в небе золотая гарь.
Старый гномик над оконной нишей
вновь зажег решетчатый фонарь».
«Вы плачете, Агнесса, вы поете,
и ваше сердце бьется, как и встарь.
Над старой книгой в темном переплете
весна качает голубой фонарь»
«Прибой утих. Молите бога,
чтоб был обилен ваш улов.
Трудна и пениста дорога
по мутной зелени валов.
Все холодней, все позже зори.
Плывет сентябрь по облакам.
Какие сны в открытом море
приснятся бедным рыбакам?
Опасны пропасти морские.
Но знает кормчий ваш седой,
что ходят по морю святые
и носят звезды над водой».
«Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина» (пародию см. выше)
«Семен Иосифович Кессельман (1889-1940) родился и жил в Одессе. По мнению одного из современников, он был «прелестью серебряного века». Критики считали его одним из наиболее талантливых одесских поэтов 1910-х г.г. На него ссылались, его уважали. Об Эскессе ходили легенды. Но они были недалеки от действительности.
ВАЛЕНТИН КАТАЕВ «АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ»
КОММЕНТАРИЙ
ОЛЕГ ЛЕКМАНОВ,
МАРИЯ РЕЙКИНА,
при участии ЛЕОНИДА ВИДГОФА
Михаил Краснянский | Юмор в поэзии
Начнем, как всегда с Пушкина, эпиграммы которого были остры и даже злы, и мгновенно расходились среди петербургского бомонда.
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает? –
Потому что ж[опа] есть.
Эта эпиграмма написана в 1835 г. на Дондукова-Корсакова, вице-президента Санкт-Петербургской Академии наук. Злые языки того времени связывали неожиданную карьеру недалекого провинциального чиновника Дондукова в Министерстве народного просвещения с тем, что тот в молодости находился в гомосексуальной связи с влиятельным в то время министром народного просвещения и президентом Академии Наук С. Уваровым, так что эпиграмма эта, возможно, куда более ядовита, чем кажется на первый взгляд…
(Надо заметить, что «жопа» – весьма нужная часть тела для эпиграмм. Взять хотя бы известную «словесную дуэль» 30-x годов прошлого века поэта Сергея Михалкова и сатирика Виктора Ардова:
В. Ардов – С. Михалкову: «Ему досталась от Эзопа не голова, а только жопа».
С. Михалков – В. Ардову: «Литературе нужен Ардов, как писсуар для леопардов, как жопе пара бакенбардов»).
***Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Эпиграмма Пушкина адресована новороссийскому генерал-губернатору графу Михаилу Воронцову, с которым поэт познакомился во время своей «южной ссылки» в 1823 г. Объективности ради надо отметить, что граф принял ссыльного поэта в Одессе очень дружелюбно, любезно ввел его в близкий круг своих приятелей, даже представил его своей супруге (которой любвеобильный Пушкин сразу увлёкся). Граф Воронцов был противоречивой фигурой. Был талантливым и успешным военачальником, в боях отличался отвагой и хладнокровием, делил с рядовыми все их лишения. Вместе с тем был тщеславен, противодействия не терпел, любил лесть и был злопамятен. Пушкин же, как известно, был тоже «не подарок» – строптив и непокорен; короче: «нашла коса на камень»… В 1824 г. Воронцов написал министру иностранных дел К. Нессельроде письмо, в котором просил «убрать Пушкина подальше». Позднее, в 1825 г., в письме к А. Бестужеву поэт писал: «Мы (писатели) не хотим, чтобы нам покровительствовали равные. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его переднюю с посвящением или одою для него, а поэт является с требованием на уважение как шестисотлетний дворянин – дьявольская разница!». Какая все же это великая Личность – Пушкин! Какое яростное стремление к свободе вопреки всему! Для Пушкина его собственные строки: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» – это не просто красивые слова, это внутренние законы, по которым он жил и умер!
Дайте силу мне Самсона;
Дайте мне Сократов ум;
Дайте легкие Клеона,
Оглашавшие форум;
Цицерона красноречье,
Ювеналовскую злость,
И Эзопово увечье,
И магическую трость!
Дайте бочку Диогена;
Ганнибалов острый меч,
Что за славу Карфагена
Столько вый отсек от плеч!
Дайте мне ступню Психеи,
Сапфы женственный стишок,
И Аспазины затеи,
И Венерин поясок!
Дайте череп мне Сенеки;
Дайте мне Вергильев стих, –
Затряслись бы человеки
От глаголов уст моих!
Я бы, с мужеством Ликурга,
Озираяся кругом,
Стогны все Санктпетербурга
Потрясал своим стихом!
Для значения инова
Я исхитил бы из тьмы
Имя славное Пруткова,
Имя громкое Козьмы!
Я насчитал в этом коротком стихе 15 (пятнадцать!) ссылок на великих исторических или мифологических личностей!
Александр Архангельский (1889-1938), советский поэт-пародист, рано умерший от туберкулеза; обладал исключительным литературным талантом, тесно сотрудничал со знаменитыми в советскую эпоху карикатуристами Кукрыниксами. Ниже – его пародия на «колхозную тематику»:
Светит солнце ярко,
поле, яр.
Встретились доярка
и дояр.
Не мычат коровы
и быки,
Парень чернобровый
у реки.
Парень чернобровый,
молодой…
– Коровы здоровы?
Как удой?
Голубые пашни,
теплый взгляд…
Силосные башни
встали в ряд.
Что же отвечала
ты ему? –
Только промычала:
– Му… му… му-у…
Один из героев знаменитых «зашифрованных» воспоминаний В. Катаева «Алмазный мой венец» под псевдонимом «Эскес» – это Семён Кесельман (т.е. это его инициалы «С.К.») (1889-1940), получивший признание одного из лучших одесских поэтов среди своих коллег по литературному цеху (а среди них были Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Семён Кирсанов, Вера Инбер – неслабо, правда?). Но все эти литераторы позже переехали в Москву и стали знаменитыми, а Кесельман остался в тогдашней провинциальной Одессе и обрек себя на безвестность… Тем не менее он был очень талантлив (ниже – его пародия на И. Северянина, из книги В. Катаева):
Кто говорит, что у меня есть муж,
по кафедре истории прозектор. –
Его давно не замечаю уж.
Не на него направлен мой прожектор.
Сейчас ко мне придет один «эксцесс»,
так я зову соседа с ближней дачи,
мы совершим с ним сладостный процесс
сначала так, а после по‑собачьи…
Булат Окуджава (1924-1997), выдающийся поэт и бард, в особом представлении не нуждается; многие его стихи-песни весьма язвительны; вот, например, блистательная пародия на СССР в период застоя (отрывок):
Римская империя времени упадка
сохраняла видимость твердого порядка:
Цезарь был на месте, соратники рядом,
жизнь была прекрасна, судя по докладам.
А критики скажут, что слово «соратник» –
не римская деталь,
что эта ошибка всю песенку смысла лишает…
Может быть, может быть, может и не римская – не жаль,
мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает.
Римляне империи времени упадка
ели что придется, напивались гадко,
а с похмелья каждый на рассол был падок –
видимо, не знали, что у них упадок.
А критики скажут, что слово «рассол», мол, не римская деталь,
что эта ошибка всю песенку смысла лишает…
Может быть, может быть, может и не римская – не жаль,
мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает.
Римлянкам империи времени упадка,
только им, красавицам, доставалось сладко –
все пути открыты перед ихним взором:
хочешь – на работу, а хочешь – на форум.
А критики хором: «Ах, «форум», ах, «форум» –
вот римская деталь!
Одно лишь словечко – а песенку как украшает!
Может быть, может быть, может и римская – а жаль…
Мне это немного мешает и замысел мой разрушает.
Юрий Левитанский (1922-1996), блистательный поэт, который также был известен в литературной среде как прекрасный пародист (ниже – пародия на А. Вознесенского):
Феликс Кривин (1928-2016), российский, а потом израильский писатель и поэт, прекрасный и тонкий, один из основоположников литературного «интеллектуального юмора».
Я начал сказку так: «Однажды Заяц…»
Потом чуть-чуть помедлил, сомневаясь.
Потом, сомнения преодолев,
Я начал сказку так: «Однажды Лев…»
Потом сравнил я эти два «однажды»,
Сообразил, что так бывает с каждым,
Кто, в чем-то струсив, в чем-то осмелев,
Однажды заяц, а однажды лев.
О это всемогущее «Однажды»!
«Однажды» труса делает отважным,
Из робких зайцев делает мужчин.
И это – сказки доблестный зачин!
Однажды в сказке может все случиться.
А кто за остальное поручится?
Ведь даже сказка – в этом весь секрет –
Однажды сказка, а однажды – нет.
Лев Лосев (1937-2009), известный русский поэт и литературовед, эмигрировал из СССР в США в 1976 г., преподавал русскую литературу в Дартмутском колледже (один из старейших университетов США, входящий в элитную Лигу плюща); известен также своими ироническими стихами.
На машинке старой стукал
25 часов на дню –
сочинял для театра кукол
я какую-то фигню.
Возле чеховской калитки,
там, где цвёл вишнёвый сад,
выводил своих на нитке
персонажей – пусть висят.
На машинке стукал, стукал,
стукал, стукал, стукал я…
Вот и стал одной из кукол,
кукол, кукол, кукол я!
Владимир Высоцкий (1938-1980), выдающийся поэт, бард, актер. В его стихах-песнях много иронии, юмора, сарказма. Ниже – прекрасный образец его иронии по поводу штампов неуклюжей советской пропаганды: тупой американский шпион и хитроумный советский чекист (отрывок).
Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской,
Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек»,
Вечно в кожаных перчатках, чтоб не сделать отпечатков,
Жил в гостинице «Советской» несоветский человек.
(Кличка шпиона «Джон Ланкастер Пек» составлена из имен трех звезд Голливуда: Джон Вэйн, Берт Ланкастер, Грегори Пек. – М.К.).
Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью,
Чем-то щелкал, в чем был спрятан инфракрасный объектив.
А потом в нормальном свете, представало в черном цвете
То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив.
Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной,
Наш родной центральный рынок стал похож на грязный склад.
Искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой.
И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.
(В 60-е годы прошлого века «бунтарский» Театр на Таганке под руководством знаменитого Ю. Любимова, где служил Высоцкий – был сверхпопулярен (билетов не достать!), а МХАТ (до прихода худруком О. Ефремова в 1970 г.) переживал, под руководством безликого В. Богомолова, творческий кризис, его постановки были «махрово-советскими», его зал был полупустым, его труппа насчитывала полторы сотни актёров, многие из которых не выходили на сцену годами).
Далее тупой американский шпион вербует «в дебрях ресторана гражданина Епифана».
Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,
Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.
В общем, так: подручный Джона был находкой для шпиона.
Так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел.
Игорь Иртеньев (70 лет), очень хороший, очень ироничный российский поэт, автор многих поэтических сборников; хотя его почему-то называют «правдорубом», я думаю, что топор – вовсе не его поэтический инструмент, ему больше подошел бы скальпель хирурга.
Идет страна моя ко дну
Со мною заодно,
А мне обидно за страну
И боязно за дно.
***
Не говори мне про застой,
Про то, что Брежнев в нем виновен,
А я-то думал, что Бетховен,
Ну, в крайнем случае, Толстой.
***
Нет, не люблю я этих марсиан,
Народец, скажем прямо, хероватый,
К тому же пьющий, да и вороватый,
В отличие от нас, от россиян.
***
В помойке роется старушка
На пропитания предмет,
Заплесневелая горбушка –
Ее бесхитростный обед.
Горбушку съест, попьет из лужи,
Взлетит на ветку – и поет,
Покуда солнце не зайдет.
А там, глядишь, пора на ужин…
Дмитрий Быков (50 лет), известный (и очень талантливый!) современный российский писатель, поэт, литературовед; помимо всего этого, является автором сатирических программ «Гражданин поэт» (совместно с актером М. Ефремовым) и ряда других подобных (ниже – отрывок на тему российского президента и российской властной элиты):