Кто сказал о лермонтове я не знаю языка лучше чем у лермонтова
Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Чехов А. П.
15 октября исполняется 200 лет со дня рождения великого русского поэта.
Жизнь его была мгновенна и ослепительна, как проблеск молнии на грозовом небе. Но, не дожив и до 27 лет, он прошел весь круг жизни, со взлетами вдохновения и горечью разочарований:
— детство в Тарханах, в поместье бабушки Е.А.Арсеньевой (Столыпиной), нежно любившей внука и всю жизнь враждовавшей с его отцом;
— Университетский Благородный пансион в Москве, где открылся для мальчика свет культуры и поэзии. Здесь Мишель начал писать свою поэму «Демон»;
— Московский университет, откуда ему было «посоветовано уйти» за участие в буйной студенческой выходке против бездарного и грубого профессора;
— два года в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где он создает романтическое повествование о пугачевском восстании «Вадим»;
— служба в лейб-гусарском полку в Царском Селе среди дерзких кутежей и светских интриг и как следствие, его приговор петербургскому свету – драма «Маскарад»;
— первая ссылка на Кавказ за обличительное стихотворение «Смерть Поэта», рожденное под впечатлением гибели А.С.Пушкина; здесь под пулями, в дыму сражений зреет первый реалистический роман в прозе «Герой нашего времени»;
— возвращение из ссылки в 1838 году, невероятный успех в свете и при дворе, дуэль с сыном французского посла Э.Барантом, оскорбившим честь русского офицера и
— снова ссылка на Кавказ и снова дуэль, но теперь уже с русским, даже с прежним товарищем, Мартыновым, оскорблявшим всякого умного и порядочного человека своей невыносимой пошлостью;
Вот и весь круг. Только две последние цифры поменялись местами в датах его жизни. Но сколько испытано чувств и какое противоборство мыслей разламывало его ум и душу! «Этой жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставив после себя длинную струю света…» (В.Белинский).
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Чем больше «Думу» читаешь, тем больше раскрывается богатство ее содержания, актуального и в наше время.
ПРОРОК
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами.
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм и худ и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
«Пророк» (1841) было последним стихотворением Лермонтова о судьбе поэта. Его герой – наиболее трагический. Трагизм конфликта поэта и толпы достиг предела: «толпа» не просто не принимала ненужного ей поэта, она гнала его, издевалась над ним, торжествуя свою победу. Лермонтовский «Пророк» не просто трагичен – его трагичность усугублена убеждением поэта в безысходности.
Любите стихи! Читайте Лермонтова! Ведь это кладезь драгоценных мыслей и глубоких знаний!
Кто сказал о лермонтове я не знаю языка лучше чем у лермонтова
Одна из величайших заслуг Пушкина перед русской литературой заключается в том, что он сблизил книжный — литературный — язык с живой народной речью. Следуя Пушкину, Лермонтов шел в этом же направлении. Белинский восхищался его «полновластным обладанием совершенно покоренного языка, истинно пушкинскою точностию выражения»[1066].
Высоко ценил язык Лермонтова А. П. Чехов. «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, — говорил он по поводу „Тамани“. — Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать»[1067].
Действительно, простота и содержательность повествования доведены в «Тамани» до высочайшей степени совершенства. Сюжет развивается стремительно. Каждое слово точно и необычайно многозначительно.
«„Герой нашего времени“, — отмечал Чернышевский, — занимает немного более половины очень маленькой книжки… Прочитайте три, четыре страницы… сколько написано на этих страничках! — И место действия, и действующие лица, и несколько начальных сцен, и даже завязка — все поместилось в этой тесной рамке»[1068].
«При мне исправлял должность денщика линейский казак, — пишет Лермонтов на первой странице „Тамани“. — Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина — молчат; стучу — молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.
„Где хозяин?“ — „Не-ма“. — „Как? совсем нету?“ — „Совсим“. — „А хозяйка?“ — „Побигла в слободку“. — „Кто же мне отопрет дверь?“ — сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась, из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы».
В этой повести Лермонтов изобразил людей бесстрашных, сильных, свободных. И каждая деталь этого сотканного из намеков повествования подчеркивает их любовь к свободе, к вольной, независимой жизни. Даже такая подробность, как украинская речь слепого.
Черноморское казачество происходит из Запорожской Сечи. Украинская речь слепого напоминает читателю о том, что люди, живущие над морским обрывом в Тамани, — потомки вольных запорожцев. В конце повести Лермонтов снова вскользь намекает на это: тот, кого зовут Янко, — удалец, бесстрашно переплывающий ночью через бурный пролив, — «острижен по-казацки». Ему везде дорога, «где только ветер дует и море шумит».
О «вольной волюшке» поет героиня повести. И все ее поведение — «быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности», — ее «загадочные речи», ее «странные песни», сравнения ее с русалкой, с ундиной, самое название которой происходит от латинского слова «unda» — «волна», — все это создает образ, как волна, неуловимый и вольный. Недаром Лермонтов изобразил эту девушку на фоне изменчивого морского пейзажа.
«…внизу с беспрерывным рокотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию…»
Это в начале повести. Дальше:
«Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман; едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить».
«Передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его, подобный рокоту засыпающего города, напомнил мне старые годы, перенес мои мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я забылся…»
Не знаешь, чему здесь более удивляться: постепенному изменению морского пейзажа, живописности изображения (виднеющийся в тумане фонарь на корме ближайшего корабля), сравнению шума моря с шумом засыпающего города, точному соответствию душевного состояния героя и окружающей его природы («ночною бурею взволнованное море» и «волнуемый воспоминаниями» герой) или поэтичности речи, напоминающей речь стихотворную! Невольно вспоминается совет Чехова разбирать «Тамань» «по предложениям, по частям предложения».
Но при всем том героиня не сказочная русалка, а девушка из народа. И более всего это сказывается в ее ответах офицеру, состоящих из народных поговорок и прибауток: «Откуда ветер, оттуда и счастье», «Где поется, там и счастливится», «Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять не далеко»…
Но не только в речах героини — во всей повести ощущается таинственность, словно сознательная недоговоренность. Объясняется это и тем, что Лермонтов по цензурным условиям не мог прямо сказать в повести о самом главном, а выразил это посредством тонких намеков, подчинив все детали повествования выражению одной идеи — свободы.
«Тамань» появилась в 1840, «Спор» — в 1841 году. В этот промежуток времени, проведенный в кавказской армии, Лермонтов заново осмыслил судьбы кавказских горцев и понял, что Россия, стоящая на более высокой ступени экономического и культурного развития, выступает как носитель прогресса.
Непокоренный Кавказ олицетворен в стихотворении в образе Казбека, Кавказ, подвластный России, — в образе Шатгоры. Советский исследователь, профессор Л. В. Пумпянский тонко отметил необычайную органичность «перевоплощения» Лермонтова: Казбек видит у своих ног то, что он может близко увидеть — Грузию. Переводит взгляд дальше — и перед ним предстает Персия, еще дальше — Палестина, кочевья арабов, переводит взор вправо и видит Египет. Пумпянский отметил, что Лермонтов видит здесь страны в том самом порядке, в каком их «видит» Казбек…
Тот же исследователь обратил внимание на характерную для «Спора» плакатную отчетливость красок. Каждая страна в этом стихотворении имеет свой точный цвет. У Персии жемчужный цвет, у Палестины мертвая бесцветность, для Аравии характерна темная синева звездного неба, у Египта цвет желтый. При этом каждое слово вызывает зрительные представления, усиливающие и поддерживающие свойства предыдущего слова:
Дальше, вечно чуждый тени,
Нил желтый. Но «чуждый тени», — значит, залитый солнцем, следовательно, тоже желтый. Ступени могил раскаленные. А раскаленный — тоже желтый или оранжевый.
Имеет свои цветовые приметы и русская армия: «белые султаны», «уланы пестрые», «фитили горят». Но краски эти скромные по сравнению с такими эпитетами, как «узорный», «цветной», «жемчужный», «раскаленный». В описании русской армии преобладают не эпитеты, а глаголы: полки «движутся», уланы «мчатся», барабаны «бьют», батареи «скачут и гремят». Богатству восточных красок при изображении «недвижимого» Востока противопоставлено в «Споре» могучее движение — России. Но, — прибавим мы от себя, — интересно в этом описании и то, что уланы «мчатся», батареи «скачут», а в целом войска движутся «страшно медленны, как тучи», и генерал «ведет» их. Движение передано здесь как на народных картинках, где изображение скачущих всадников сочетается с мерным шагом идущей пехоты. Благодаря этому Лермонтов сумел передать движение во времени — изобразить мощь целой армии, ее постепенное продвижение, а не колонну на походе. Таким образом, все стилистические средства в стихотворении оказываются подчиненными выявлению существа важнейшей политической проблемы — дальнейшего исторического пути кавказских народов.
При этом «Спор» — стихотворение чисто лермонтовское: в нем в высшей степени выражено своеобразие Лермонтова, его неповторимая индивидуальность, характерные особенности его стиля. «Самые первые произведения Лермонтова были ознаменованы печатью какой-то особенности, — писал Белинский, — они не походили ни на что, являвшееся до Пушкина и после Пушкина. Трудно было выразить словом, что в них было особенного, отличавшего их даже от явлений, которые носили на себе отблеск истинного и замечательного таланта. Тут было все — и самобытная, живая мысль, одушевлявшая обаятельно прекрасную форму, как теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким, свежим румянцем проступает на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая собою и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта оригинальность, которая, в простоте и естественности, открывает собою новые, дотоле невиданные миры и которая есть достояние одних гениев; тут было много чего-то столь индивидуального, столь тесно соединенного с личностию творца, — много такого, что мы не можем иначе охарактеризовать, как назвавши „лермонтовским элементом“… Какой избыток силы, какое разнообразие идей и образов, чувств и картин! Какое сильное слияние энергии и грации, глубины и легкости, возвышенности и простоты. Все это блещет своими, незаимствованными красками, все дышит самобытною и творческою мыслию, все образует новый, дотоле невиданный мир…»[1069]
Поэзия Пушкина выражала идеи людей декабристского поколения, поэзия Лермонтова — мысли и чувства передовых людей следующего поколения, которому, по словам Герцена, «совершеннолетие пробил колокол, возвестивший России казнь Пестеля и коронацию Николая»[1070].
«Равен ли по силе таланта или еще и выше Пушкина был Лермонтов — не в том вопрос, — писал Белинский в 1843 году, — несомненно только, что, даже и не будучи выше Пушкина, Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина»[1071].
Мучительные раздумья нового поколения, его отрицания, сомнения, мысль о будущих судьбах русского общества, составляющие основное содержание лермонтовской поэзии, требовали новых поэтических средств. И, следуя Пушкину, продолжая дело Пушкина, Лермонтов выступал как смелый новатор. Самостоятелен и самобытен он даже в тех произведениях, в которых сознательно использует пушкинские темы и образы: «Пророк» Лермонтова — это продолжение пушкинского «Пророка»; Лермонтов рассказывает о том, что стало с поэтом в условиях николаевской России, когда он обрел высокий дар «глаголом жечь сердца людей». «Журналист, читатель и писатель» — возобновление спора о положении поэзии, поднятого Пушкиным в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», но спор этот происходит в совсем иных исторических условиях.
Еще современники почувствовали связь между Печориным и Онегиным. Белинский объяснил, что связь эта заключается не в сходстве самих героев — по характерам они не похожи, — а в том, что Печорин представляет отражение своей эпохи, как Онегин был отражением своей. «Это Онегин нашего времени, — писал великий критик о Печорине, — герой нашего времени»[1072].
Как Пушкин в Онегине, Лермонтов в своем романе обобщил черты целого поколения, поставил важный общественный вопрос о судьбе своего современника. Он показал молодого человека в новых исторических условиях, после разгрома декабристского движения. И в этом — в изображении современного общества, в постановке важнейшей общественной проблемы — он следовал Пушкину, исходил из его опыта, воплощенного в «Евгении Онегине». «Иногда в самом имени, которое истинный поэт дает своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть, и не видимая самим поэтом, — писал Белинский. — Несходство их между собою, — замечал он по поводу Онегина и Печорина, развивая это сопоставление, — гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою»[1073].
В самой фамилии лермонтовского героя Белинский усматривал признак «исторической преемственности».
Что касается поэтических средств Лермонтова и Пушкина, то они так различны, что в зрелых произведениях Лермонтова, даже там, где он использует «открытия» Пушкина, эта связь остается обычно неуловимой. Между тем несомненно, например, что описание танца Истоминой в «Евгении Онегине» вдохновило Лермонтова в работе над «Демоном» на описание пляски Тамары.
Кто сказал о лермонтове я не знаю языка лучше чем у лермонтова
МОСКОВСКОЕ ЛЕРМОНТОВСКОЕ ОБЩЕСТВО запись закреплена
ЧЕХОВ: ЛЕРМОНТОВСКИЙ КОНТЕКСТ. Ч. I
Ко дню рождения великого писателя и драматурга (17/29 января 1860 — 2 (15) июля 1904)
Интерес к личности и творчеству Лермонтова АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ проявлял на протяжении всего своего творческого пути. Известно, что в его библиотеке была книга Н. Котляревского «М.Ю. Лермонтов. Личность поэта и его произведения. Опыт историко-литературной оценки» (СПб, 1891). Лермонтовские цитаты и реминисценции, образные и смысловые ассоциации, прямое и пародийное следование за текстами Лермонтова составляет своеобразный сквозной «сюжет» чеховского творчества
Имя великого поэта, буквальные и измененные цитаты из его произведений, «игра» с лермонтовскими контекстами постоянно встречаются в письмах Чехова самым разным корреспондентам. Так, 13 апреля 1886 г. он пишет Н.А. Лейкину: «Сейчас лягу и буду читать Лермонтова». Иногда строки Лермонтова обыгрываются в шуточных «угрозах» — например, шуточная клятва в письме А.С. Киселеву от 10 ноября 1887 г. начинается словами из «Демона»: «Клянусь я первым днем творенья…».
«Лермонтовские» ассоциации окутывали и впечатления Чехова от путешествия на Кавказ в 1888 году. В письме К.С. Баранцевичу от 12 августа 1888 г. он пишет:
«Впечатления до такой степени новы и резки, что все пережитое представляется мне сновидением и я не верю себе. Видел я море во всю его ширь, Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопады…, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов,… нефтяные фонтаны, храм огнепоклонников, горы, горы, горы… Пережил я Военно-грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре…»
Даже шуточный «диалог» с Лермонтовым как источником узнаваемых цитат в письмах Чехова воспринимался как некий общий «код» поколения, которое с помощью Лермонтова лучше понимало друг друга. Этот «мифологизированный» Лермонтов — в первую очередь романтик, и личность, находящаяся под его влиянием, не способна жить лишь сиюминутными житейскими интересами. Такой мотив звучит в письме Чехова А.С. Суворину 18 ноября 1888 г.:
«На меня от скуки нашла блажь: надоела золотая середина, я всюду слоняюсь и жалуюсь, что нет оригинальных…женщин… Одним словом, а он, мятежный, бури ищет!».
Размышления о собственном творчестве, об упадке вдохновения Чехов обозначает лермонтовской строкой в письме Е.М. Линтваревой, 23 ноября 1888 г.: «У меня работы по горло, но по обыкновению скучно и грустно». Лермонтовские ассоциации, с одной стороны, маскируют истинные переживания автора писем, с другой же — именно благодаря своему подтексту, известному и его корреспонденту, придают этому тяжкому духовному состоянию подлинно экзистенциальный смысл… Исследовавший проблему «Чехов и Лермонтов» М. Громов заметил, что «подавляющее большинство цитат из Лермонтова находим в письмах Чехова 1886–1889 гг. Думается, что это не случайное явление. Как раз в эти годы усиленной творческой учебы Чехова особенно интересовал Лермонтов»
Не случайно «лермонтовские» интонации уловили в творчестве Чехова уже первые его критики, причем нередко, нападая на него, не желая видеть разницы между позицией самого писателя и репликами его героев, критики отождествляли его и с особым типом «лермонтовского человека» — столь же разочарованного…
Сам же Чехов в «Скучной истории» (1889) вложил строчку из «Думы» в уста своего героя — старого профессора, осуждающего студентов: «Измельчала нынче наша публика, — вздыхает Михаил Федорович. — Не говорю уже об идеалах и прочее, но хоть бы работать и мыслить умели толком! Вот уж именно: «Печально я гляжу на наше поколенье».
Современники не раз отмечали значительный интерес Чехова к ЛЕРМОНТОВУ- ПРОЗАИКУ: в этом смысле Лермонтов воспринимался писателем как ЭТАЛОН художественного мастерства:
«Он горячо любил литературу, и говорить о писателях, восхищаться Мопассаном, Флобером или Толстым, ― было для него наслаждением. Особенно часто он с восторгом говорил именно о них, да еще о «ТАМАНИ» ЛЕРМОНТОВА: «Не могу понять, ― говорил он, ― как мог он, будучи мальчиком, сделать это! Вот бы написать ТАКУЮ вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть можно!
————————————-
И.А. БУНИН «О Чехове»
Широко известна чеховская характеристика Лермонтова-прозаика, записанная С. Н. Щукиным:
«Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения. Так бы и учился писать»
«…За весь последний год, т. е. за лето и зиму, я и пяти рассказов не сделал. Живу книжками да пьесами. Лермонтов умер 28 лет, а написал больше, чем оба мы с тобой вместе. Талант познается не только по качеству, но и по количеству им содеянного».
————————
А.П. Чехов – П.А. Сергеенко, 6 марта 1889 г. Москва.
Наиболее «лермонтовским» рассказом Чехова практически все исследователи справедливо считают «ДУЭЛЬ» (1888). Не случайно сам писатель, начиная работу над ним, писал А.С. Суворину в ноябре 1888 г.:
«Ах, какой я начал рассказ! Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности «несходства убеждений», о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке… Такой винегрет, что Боже упаси».
В «Дуэли» Чехов, воспроизводя многие узнаваемые мотивы «Героя нашего времени», в то же время переосмысливает характеры лермонтовских персонажей. Не случайно рассказ начинается развернутой характеристикой доктора Самойленко — как бы «Вернера наоборот», столь же странного и удивляющего при знакомстве, но с совершенно противоположным знаком…
Своеобразной «ловушкой» для читателя рассказа, обманывающей его ожидания и направляющей развитие «подводного течения» текста в неожиданное русло, становится в «Дуэли» то, что черты «лишнего человека» Печорина оказались «разделены» между Лаевским и фон Кореном.
«Печоринство» Лаевского ожидаемо, подчеркнуто: самоуглубленность и рефлексия, горькое ощущение пустоты жизни, становятся основой образа; не случайно, пытаясь объяснить самого себя, чеховский герой упоминал «об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: “Это наши отцы по плоти и духу”. Размышления Лаевского перед дуэлью пропитаны лермонтовскими ассоциациями: «О, куда вы ушли, в каком вы море утонули, зачатки прекрасной чистой жизни? в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал… “Что в моем прошлом не порок?” »
Фон Корен, на первый взгляд, совершенно иной, но доминантой этого образа оказываются также черты Печорина: его активность, жажда действия, склонность к психологическому «эксперименту», основанному на том, что герой ощущает себя бесконечно выше окружающих. Все эти черты лермонтовского героя проявляются в гордыне и жестокости фон Корена.
Чехов в «Дуэли» по-своему воспринимает и художественные открытия Лермонтова в описании Кавказа, тем не менее, иной раз предлагает своему читателю словно бы «лермонтовские» пейзажные детали, проникнутые тем же чувством восхищения перед прекрасной и гармоничной природой: «. Мрачная и красивая гора местами прорезывалась узкими трещинами и ущельями, из которых веяло на ехавших влагой и таинственностью; сквозь ущелья видны были другие горы, бурые, розовые, лиловые, дымчатые или залитые ярким светом»
Продолжение и развитие лермонтовских мотивов, сюжетных ситуаций, переосмысление узнаваемых человеческих типов происходит в целом ряде рассказов Чехова: «Степь», «Воры», «Верочка», «Дама с собачкой», «Невеста», «Дом с мезонином», «Огни», «Скучная история», «Красавицы», «Пари», «Черный монах» и др. Исследователи драматургии Чехова находят некоторые общие черты между ранними драмами писателя (особенно т.н. « » и «Иванов») и романтической драматургией Лермонтова — его «Странным человеком» и «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»).
Отдельной линией творческого переосмысления Лермонтова у Чехова становится пародирование штампованного «печоринства», в этом смысле он следует в направлении самого Лермонтова, создавшего образ Грушницого как пародию на «байроническую» «загадочную» натуру. Об одном таком «новом» Печорине, «Сахалинском Лермонтове», встреченном им во время поездки, Чехов писал А.С.Суворину: «Он писал «Сахалинó» — пародию на «Бородино», всегда таскал в кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху. Это был сахалинский «Лермонтов»»
Соленый в пьесе «Три сестры» также насыщает собственную жизнь лермонтовскими узнаваемыми ассоциациями — и это тем более трагично, что в конечном итоге он становится не «Лермонтовым», а «Мартыновым», представителем жалкой пошлой толпы, которая уничтожает все истинно талантливое и поэтическое. Актеру Московского художественного театра И. Тихомирову сам ЧЕХОВ объяснял, как следует понимать это сходство с Лермонтовым: «Действительно, Соленый думает, что он похож на Лермонтова; но он, конечно, НЕ похож — смешно даже думать об этом… ГРИМИРОВАТЬСЯ он должен Лермонтовым. Сходство с Лермонтовым громадное, но по мнению ОДНОГО лишь Соленого»
ИСТОЧНИКИ:
А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худ. лит., 1986
Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М.: Наука, 1974–1983.
Захаркин А.Ф. Лермонтов и Чехов // Очерки по истории русской литературы. М.: МГПИ им. В.И.Ленина, 1967
Т.А. Алпатова А.П. Чехов// ЛЕРМОНТОВ: энциклопедический словарь, М,. 2014.