Кто выдумал что мирные пейзажи не могут быть ареной катастроф
Форель разбивает лёд (Кузмин)
| Точность | Выборочно проверено |
501-515. ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
Ручей стал лаком до льда:
Зимнее небо учит.
Леденцовые цепи
Ломко брянчат, как лютня.
Ударь, форель, проворней!
Тебе надоело ведь
Солнце аквамарином
И птиц скороходом — тень.
Чем круче сжимаешься —
Звук резче, возврат дружбы.
На льду стоит крестьянин.
Форель разбивает лёд.
Непрошеные гости
Сошлись ко мне на чай,
Тут, хочешь иль не хочешь,
С улыбкою встречай.
Глаза у них померкли
И пальцы словно воск,
И нищенски играет
По швам жидовский лоск.
Забытые названья,
Небывшие слова…
От темных разговоров
Тупеет голова…
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском…
А вы и не дождались,
О, мистер Дориан, —
Зачем же так свободно
Садитесь на диван?
Ну, память-экономка,
Воображенье-boy,
Не пропущу вам даром
Проделки я такой!
Стояли холода, и шёл «Тристан».
В оркестре пело раненое море,
Зелёный край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране…
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли…
Я не был с ней знаком, но все смотрел
На полумрак пустой, казалось, ложи…
Я был на спиритическом сеансе,
Хоть не люблю спиритов, и казался
Мне жалким медиум — забитый чех.
В широкое окно лился свободно
Голубоватый леденящий свет.
Луна как будто с севера светила:
Исландия, Гренландия и Тулэ,
Зеленый край за паром голубым…
И вот я помню: тело мне сковала
Какая-то дремота перед взрывом,
И ожидание, и отвращенье,
Последний стыд и полное блаженство…
А легкий стук внутри не прерывался,
Как будто рыба бьет хвостом о лед…
Я встал, шатаясь, как слепой лунатик,
Дошел до двери… Вдруг она открылась…
Из аванложи вышел человек
Лет двадцати, с зелеными глазами;
Меня он принял будто за другого,
Пожал мне руку и сказал: «Покурим!»
Как сильно рыба двинула хвостом!
Безволие — преддверье высшей воли!
Последний стыд и полное блаженство!
Зеленый край за паром голубым!
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев — «гайда, Марица!»
Стоп… бежит с фонарем гайдук…
Вот какое твое домовье:
Свет мадонны у изголовья
И подкова хранит порог,
Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан, шипит смола…
Отчего ж твои губы желты?
Сам не знаешь, на что пошел ты?
Тут о шутках, дружок, забудь!
Не богемских лесов вампиром —
Смертным братом пред целым миром
Ты назвался, так будь же брат!
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин…
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось…
Тихо капает кровь в стаканы:
Знак обмена и знак охраны…
На конюшню ведут коней…
Как недобитое крыло,
Висит модель: голландский ботик.
Оранжерейное светло
В стекле подобных библиотек.
Узнать хотелось. Очень жаль.
Но мужественный вид комфорта
Доказывал мне, что локаль
Не для бесед такого сорта.
Вы только что ушли, Шекспир
Открыт, дымится папироса.
«Сонеты»!! Как несложен мир
Под мартовский напев вопроса!
Как тает снежное шитье,
Весенними гонясь лучами,
Так юношеское житье
Идет капризными путями!
— Я слышу сердца стук, теплеет кровь.
— Не умерли, кого зовет любовь.
— Румяней щеки, исчезает тлен.
— Таинственный свершается обмен.
— На руку обопрись. Попробуй. встань.
— Плотнеет выветрившаяся ткань.
— И снова можешь духом пламенеть?
— Огонь на золото расплавит медь.
— И ангел превращений снова здесь?
— Да, ангел превращений снова здесь.
На мосту белеют кони,
Оснеженные зимой,
И, прижав ладонь к ладони,
Быстро едем мы домой.
Два веночка из фарфора,
Два прибора на столе,
И в твоем зеленом взоре
По две розы на стебле.
Слышно, на часах в передней
Не спеша двенадцать бьет.
То моя форель последний
Разбивает звонко лед.
Места нет печали хмурой;
Ни сомнений, ни забот!
Входит в двери белокурый,
Сумасшедший Новый год!
Владислав Наставшев: Кузмин — самый живой из всех классиков
Новый поэтический спектакль «Кузмин. Форель разбивает лед» намечает контуры театра, которого на российской сцене еще не было. Побывавший на премьере в «Гоголь-центре» главный редактор журнала «Сноб» Сергей Николаевич пообщался с режиссером-постановщиком Владиславом Наставшевым
Поделиться:
Звезда на сцене. Пятиконечная конструкция, похожая на залитый каток, зависла почти перпендикулярно подмосткам. На ней так легко поскользнуться и слететь вниз. Но артисты мужественно держатся и даже пытаются танцевать. А в какой-то момент лед будто начнет таять у них под ногами. Невероятный голос, какой-то почти альтовой пронзительности и чистоты, споет про «шабли во льду». И совсем другая реальность вдруг завибрирует и оживет поверх сценографии и литературного монтажа, составленного из стихов Михаила Кузмина и мемуарных записок Ольги Гильденбрандт. Стихи станут музыкой, объятиями, танцем, «полетами во сне и наяву». Вспыхнет четвертый луч в самом успешном театральном проекте сезона 2016/2017 года — поэтическом цикле «Гоголь-центра», начатом спектаклями «Пастернак. Сестра моя — жизнь», «Мандельштам. Век-волкодав» и «Ахматова. Поэма без героя». Теперь очередь дошла и до Михаила Кузмина — «Форель разбивает лед» в постановке Владислава Наставшева.
«Последний стыд и высшее блаженство»
Впервые имя Наставшева я услышал в Риге, где до сих пор невозможно попасть на его хит «Озеро надежды». Все билеты распроданы на месяц вперед. Единственный спектакль, который идет на русском языке в Новом Рижском театре. Сам Наставшев русский, учился в Петербурге на курсе у Л. А. Додина. Потом были в его жизни и Лондон, и Париж. И вот теперь Москва, еще один «порт постоянной прописки». Здесь у него в «Гоголь-центре» идут два спектакля: «Митина любовь» и «Без страха». Была «Медея», но по независящим от театра обстоятельствам ее больше не играют.
Наставшев из поколения режиссеров новой формации. Не бунтарь по темпераменту, не главарь по судьбе. Скорее волк-одиночка с драматичной историей охот и облав, о которой он не очень любит распространяться. У него свой голос, своя интонация. Кстати, он неплохо поет. Однажды я слышал, как он это делает, подыгрывая себе на фортепьяно. Стиль довоенных берлинских кабаре: надтреснутый тенор, блондинистый пробор, узкий галстук на шее, как удавка. Запрокинутый профиль в профессорских очках. И что-то такое пронзительное в ля-миноре. Голос из подполья, человек из тени, персонаж, «одетый в ночь». То ли незнакомец из фильмов Линча и Вендерса, то ли герой прозы Кристофера Ишервуда и Альбера Камю. Есть во Владе не поддающаяся объяснению угловатая иностранность, которую не сымитируешь, не изобразишь. С такими лицами, как у него, раньше любили брать на роли умных гестаповцев или наших разведчиков. Холодная непроницаемость и невозмутимость во всех жизненных обстоятельствах. Впрочем, чему уж тут удивляться? Все-таки он — рижанин, пусть и из спального района, который прославил в своем «Озере надежды», пусть его прошлое, как когда-то шкафы его мамы, переполнены бедным советским скарбом и воспоминаниями, оставшимся от прошлой жизни, которая то и дело врывается шаровой молнией в пространство его спектаклей, заряжая их каким-то таинственным и тревожным электричеством.
Может, поэтому он всегда предпочитает минимум декора и пустую наклонную сцену. Он не любитель шумных эффектов. Знает, как работать в театре с тишиной, как научить актеров выражать самые сложные мысли и чувства предельно просто — одним жестом, взглядом, позой. Умеет безошибочно настраивать зрительный зал на ответную волну нежности. А еще он пишет музыку. Ее много в новом спектакле. «Музычка», как любил говорить сам Кузмин. Ведь, кроме всего прочего, автор «Форели» вошел в историю как неподражаемый исполнитель собственных «песенок», манерных, прелестных, игривых. Не знаю, сохранились ли их клавиры? Но даже если и так, то режиссер ими не воспользовался, а сочинил свою музыку, придав кузминским стихам совсем новое звучание. Музыка Наставшева — это то, что происходит со льдом, когда он тает. Чистая, прозрачная, сверкающая вода. В нее бросается с крутого обрыва возлюбленный главного героя, она тихо плещет за бортом, отражаясь в иллюминаторах океанского лайнера («Стояли холода, и шел “Тристан”/ В оркестре пело раненое море»).
Никто не умел так обольщать, очаровывать, соблазнять, как Кузмин, этот граф Калиостро русской поэзии. «Последний стыд и полное блаженство» — вот тайная формула его творчества и неизменный девиз жизни. Он никогда не числился в первых рядах пантеона страдальцев, праведников и гениев. Не страдалец — все-таки умер своей смертью в пожилом, по тогдашним меркам, возрасте на больничной койке. Совсем не праведник и даже наоборот. Что касается гениальности, тоже до последнего времени имелись на этот счет сомнения. Хотя его главный поэтический сборник «Форель разбивает лед» любые вопросы снимает. Конечно, гений, но так и не ставший гранитным памятником. Отечественное литературоведение задвинуло его в какую-то странную резервацию, в душную гейскую глушь, о которой полагается говорить со снисходительной улыбкой. («Ну мы же с вами все понимаем, о чем эти стихи».)
Что стало тому причиной? Ориентация, которую Кузмин никогда не скрывал, или демонстративное отсутствие интереса ко всякой политике и борьбе за «место у колонн»? Или, может, отсутствие высоких покровителей и правильных промоутеров? Трудно сказать. Тут все сошлось, включая клеймо «неудачника», так и не сумевшего вписаться в высшую литературную номенклатуру. К тому же его окружение и привязанности тоже не располагали к попаданию в школьные хрестоматии. Тут и многолетний любовный треугольник с участием Юрия Юркуна и «снежной Психеи» Ольги Гильденбрандт. И какая-то вполне себе второстепенная, мятая питерская публика, которая, судя по кузминскому дневнику 1934 года, беспрерывно чем-то закусывает, выпивает, флиртует, злословит, раскладывает пасьянсы и танцует под патефон в ожидании своей невеселой участи. А где-то в стороне от них сидит он, пожилой поэт в обносках. Уже не поет, не шутит и не язвит, а только сипло квохчет, невозмутимо фиксируя собственное тихое угасание и маленькие радости, «признаки неистребимой, милой жизни», которые время от времени еще случались и без которых, наверное, было бы совсем грустно.
А любовный дуэт Ольги и Юркуна в исполнении Марии Селезневой и Георгия Кудренко он поставит в прямом смысле на ходули. Актеры, как заправские циркачи, будут передвигаться на них, изображая любовь, вознесенную над бытом и сценическими подмостками. Как выяснилось, к спектаклю по стихам Кузмина Наставшев шел давно — больше двадцати лет. До сих пор он Кузмина бесконечно читает и перечитывает. Может открыть на любой странице его дневник, чтобы цитировать оттуда наизусть. В Риге он уже ставил спектакль по роману Кузмина «Плавающие и путешествующие», за который получил кучу премий. Два года назад он собирался продолжить свое театральное путешествие в эту сторону, но помешали внешние обстоятельства.
«Озеро надежды»
Тогда одновременно с «Форелью» возник замысел автобиографического «Озера надежды». Как ни странно, этот спектакль родился из подготовки к ремонту в собственной квартире Наставшева.
— Мы с мамой стали разбирать ее вещи, — рассказал мне Влад. — И это была просто какая-то древнегреческая трагедия. Медея прощается со своими детьми. Представляете, да? И даже не прощается. Какой там! Она выхватывала эти старые вещи у меня из рук, прятала от меня. Она не могла представить, что я сейчас отнесу все это на помойку. В какой-то момент я позвонил своей давней подруге, прекрасной актрисе Гуне Зарине, и сказал, что у меня дома происходит самый настоящий театр. Просто готовые сцены из спектакля. Собственно, я ей тогда и предложил: «А хочешь сыграть мою маму?» Она сказала: «Давай, круто».
Кто не знает, Гуна Зариня — это латышская Мэрил Стрип. Раньше про таких актрис говорили, что они могут сыграть все, даже телефонную книгу. Сумасшедший диапазон — от высокой трагедии до фарса. Маму Наставшева Гуна играла в подлинных очках своей героини. С веселой легкостью прирожденной лицедейки она присвоила себе ее походку, манеру говорить, прическу и даже какие-то отдельные словечки и фразы. И этот изумленный вопль «Ты олатышился!» — под хохот и неизменные аплодисменты в зале.
— Мы понимали, что это должен был быть спектакль на русском языке о русских и латышах, — рассказывает Влад. — Я долго искал литературный материал, пока не наткнулся на сборник рассказов русских писателей, живущих в Латвии. Больше всего меня потрясло то, что там ни на одной странице нет ни слова о латышах. Как будто их нет в природе, словно все происходит в другом измерении, на другом свете. Мне понравился рассказ об одной маме. По настроению он поразительно совпал с тем, что у меня происходило в доме. В общем, это был еще один импульс и одновременно знак, что надо приступать к работе.
Форель разбивает лед
ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД
Непрошеные гости
Сошлись ко мне на чай,
Тут, хочешь иль не хочешь,
Глаза у них померкли
И пальцы словно воск,
И нищенски играет
По швам жидовский лоск.
Забытые названья,
Небывшие слова.
От темных разговоров
Тупеет голова.
Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском.
Ну, память-экономка,
Воображенье-boy,
Не пропущу вам даром
Стояли холода, и шел «Тристан».
В оркестре пело раненое море,
Зеленый край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране.
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли.
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?
Галереи, сугроб на крыше,
Чепраки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан, шипит смола.
А законы у нас в остроге,
Ах, привольны они и строги:
Кровь за кровь, за любовь любовь.
Мы берем и даем по чести,
Нам не надо кровавой мести:
От зарока развяжет Бог,
Сам себя осуждает Каин.
Побледнел молодой хозяин,
Резанул по ладони вкось.
Знак обмена и знак охраны.
На конюшню ведут коней.
Как недобитое крыло,
Висит модель: голландский ботик.
Оранжерейное светло
В стекле подобных библиотек.
Узнать хотелось. Очень жаль.
Но мужественный вид комфорта
Доказывал мне, что локаль
Не для бесед такого сорта.
Вы только что ушли, Шекспир
Открыт, дымится папироса.
«Сонеты»!! Как несложен мир
Под мартовский напев вопроса!
Весенними гонясь лучами,
Так юношеское житье
Идет капризными путями!
Ушел моряк, румян и рус,
За дальние моря.
Идут года, седеет ус,
Не ждет его семья.
Уж бабушка за упокой
Молилась каждый год,
А у невесты молодой
На сердце тяжкий лед.
И губы горячей,
Чудесной силой наделен
Зеленый блеск очей.
И вспомнилось, как много лет.
Тут. в замке. на горе.
Скончался юный баронет
На утренней заре.
Цветочком в гробе он лежал,
И убивалась мать,
А голос Аннушке шептал:
«С таким бы вот поспать!»
И легкий треск, и синий звон,
И огоньки кругом,
Зеленый и холодный сон
Окутал спящий дом.
Она горит и слезы льет,
Молиться ей невмочь.
А он стоит, ответа ждет.
Звенит тихонько ночь.
Намек? Воспоминанье?
Все тело под водой
Блестит и отливает
Зеленою слюдой.
Держи скорей налево
И наплывешь на мель.
Серебряная бьется
Форель, форель, форель.
Можно многие привесть примеры.
А голос пел слегка, слегка:
— Шумит зеленая река,
И не спасти нам челнока.
В перчатке лайковой рука
Все будет звать издалека,
Не примешь в сердце ты пока
Эрвина Грина, моряка.
Я быстро согласился, хоть по правде
Сказать, не нравился мне этот человечек:
Казался он назойливым и глупым.
Но было только без четверти час,
Мушкеты, сломанные телескопы,
Подъеденные молью парики
Да заводные куклы без ключей.
Мне на мозги садилась паутина,
И я уж собирался уходить.
Хозяин чуть замялся и сказал:
— Вам, кажется, не нравится? Конечно,
Для знатока далеко не товар.
И билась вена на сухом виске.
Я с ожиданием и отвращеньем
Смотрел, смотрел, не отрывая глаз.
А рыба бьет тихонько о стекло.
Американское пальто и галстук.
И кепка цветом нежной rose champagne.
Схватился за_ сердце и дико вскрикнул.
— Ах, Боже мой, да вы уже знакомы?
И радугой расходятся слова.
Последний стыд и полное блаженство. »
А рыба бьет, и бьет, и бьет, и бьет.
— Я слышу сердца стук, теплеет кровь.
— Не умерли, кого зовет любовь.
— Румяней щеки, исчезает тлен.
— На руку обопрись. Попробуй. встань.
— Плотнеет выветрившаяся ткань.
— И снова можешь духом пламенеть?
— Огонь на золото расплавит медь.
— И ангел превращений снова здесь?
На мосту белеют кони,
Оснеженные зимой,
И, прижав ладонь к ладони,
И по лестнице с ковром
Ты взбегаешь, как бывало,
Как всегда, в знакомый дом.
Два веночка из фарфора,
И в твоем зеленом взоре
По две розы на стебле.
Слышно, на часах в передней
Не спеша двенадцать бьет.
Разбивает звонко лед.
Живы мы? и все живые.
Мы мертвы? Завидный гроб!
Чтя обряды вековые,
Места нет печали хмурой;
Ни сомнений, ни забот!
Входит в двери белокурый,
Сумасшедший Новый год!
А знаете? Ведь я хотел сначала
Двенадцать месяцев изобразить
И каждому придумать назначенье
В кругу занятий легких и влюбленных.
И не влюблен, да и отяжелел,
Толпой нахлынули воспоминанья,
Отрывки из прочитанных романов,
Покойники смешалися с живыми,
Когда она упорна. Вот и все.
Примечания:
Беловые автографы: РГБ, отдельные поступления; ИРЛИ, альбом А. Д. Радловой (указано А. Г. Тимофеевым). Машинопись под общим загл. «Стихи» — РГАЛИ. Машинопись (второй экземпляр с авторской правкой) под загл. «Форель разбивает лед. Два вступления, двенадцать ударов и Заключение», с датой: июль 1927 и вписанным от руки посвящ. — РГАЛИ. Черновой автограф с датой: 19–26 июля 1927 — РГАЛИ. Соотношение источников представляется таким: с чернового автографа была сделана машинописная копия со многими дефектами (и потому ее разночтения не учитываются), второй экземпляр которой был выправлен автором и потом переписан им от руки. Об истории и предыстории создания цикла см.: СиМ. С. 174–178. Анализ сложной смысловой структуры текста см.: Malmstad John E., Shmakov G. Kuzmin’s «The Trout breaking through the Ice» // Russian Modernism: Culture and the AvantGarde. 1900–1930. Ithaca: Lnd., 1976; Шмаков Г. Михаил Кузмин и Рихард Вагнер // Венский сборник. С. 31–46; Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический мир Кузмина и его пушкинская проекция // Там же. С. 57–82; Гаспаров Б. Еще раз о прекрасной ясности: эстетика Кузмина в зеркале ее символического воплощения в поэме «Форель разбивает лед» // Там же. С. 83–1 14; Богомолов Н. А. «Отрывки из’ прочитанных романов» // НЛО. 1993. № 3 (То же: СиМ. С. 163–173). Основу сюжета цикла составляют отношения Кузмина, Юркуна и Арбениной, переплетающиеся с более ранней историей отношений Кузмина, Князева и Глебовой-Судейкиной. 12 ударов — не только 12 месяцев года, но и 12 ударов часов в Новый год (следует также иметь в виду сексуальные обертоны слова «удар»). Посвящ. А. Д. Радловой сделано по ее просьбе (см. об этом в письме Кузмина к О. Н. Арбениной // WSA. Bd. 12. S. 108 / Публ. Ж. Шерона).
1. В черновом автографе под загл. «Первый поклон». Форель разбивает лед. См.: «С утра поехали в чудное Раменье, поля были белы инеем, лужи и ручьи со льдом; когда мы раздробили экипажем один из, ручьев, на лед выбросились живые форели» (Дневник, 9 октября 1908). Ср. также в прозе: «Перескакивая через ручей, провалился, и мелкая серебряная форель билась, выброшенная водою на лед. Мокрый, стоя в воде, ловил он рыбу руками и снова пихал осторожно толстыми пальцами под нежный лед» (Кузмин М. Нежный Иосиф // Вторая книга рассказов. М., 1910. С. 155. Параллель между стихами и «Нежным Иосифом» отмечена в статье: Barnstead John A. Stylisation as Renewal // Венский сборник. С. 8).
«Второй поклон». Ст. 8 исправлен по автографам и правке Кузмина в экземпляре книги из собрания А. Ивича. В печатном тексте: «По швам убогий лоск». О сне Кузмина, послужившем источником ст-ния, см.: СиМ. С. 176–177. Прототипы персонажей ст-ния: художник утонувший — Н. Н. Сапунов (см. прим. 409), гусарский мальчик — В. Г. Князев (см. прим. 109), мистер Дориан — Ю. И. Юркун (см. прим. 245–257).
3. В черновом автографе зачеркнутое начало:
Крещенский холод. Перламутр плечей
Рукоплесканьям бархатно смеется.
И люстра — колокольчики
Первоначальный вар. ст. 4: «И дикие стоячие глаза». «Тристан» — опера Р. Вагнера «Тристан и Изольда». Г. Г. Шмаков указывает как параллель сцену из повести «Крылья», где Ваня Смуров также слушает «Тристана» и испытывает схожие чувства. Зеленый край за паром голубым. Ср. в романе Г. Майринка «Ангел западного окна»: «…вновь и вновь задаю я себе вопрос: земная ли Гренландия истинная цель моей гиперборейской конкисты? Этот мир еще не весь мир. Этот мир имеет свой реверс с большим числом измерений, которое превосходит возможности наших органов чувств. Итак, Гренландия тоже обладает своим отражением, так же как и я сам — по ту сторону. Гренланд! Не то же ли это самое, что и Grime land, Зеленая земля по-немецки? Быть может, мой Гренланд и Новый Свет — по ту сторону?» (Майринк. С. 157–158). Ср. также описание сомнамбулического видения из современного плана романа: «Я называю это Зеленой землей. Иногда я бываю там. Эта земля как будто под водой, и мое дыхание останавливается… Глубоко под водой, в море, и все вокруг утоплено в зеленой мгле…» (Майринк. С. 247). Красавица, как полотно Брюллова. А. Д. Радлова сочла это описанием своей внешности (см.: WSA. Bd. 12. S. 108), однако прототипическая основа здесь гораздо более сложна: помимо Арбениной и Глебовой-Судейкиной (см.: Ахматова и Кузмин. С. 228–230), еще и Ахматова (отмечено И. Паперно). См. также комм, в: Избр. произв. С. 547–548. Ср.: Доронченков И. А. «…Красавица, как полотно Брюллова»: О некоторых живописных мотивах в творчестве Михаила Кузмина // Русская литература. 1993. № 4. Медиум — забитый чех. По предположению Р. Д. Тименчика — реальный медиум Ян Гузик, устраивавший сеансы в Петербурге в 1913 г. (Памятные книжные даты. М., 1988. С. 160–161; ср.: Избр. произв. С. 548; Ахматова и Кузмин. С. 221). Однако следует отметить, что Гузик был вовсе не чехом, а поляком. См. о нем: «Ребус». 1901. № 9. С. 95 и информации того же журнала — 1901. № 5, 15; 1903. № 17. Исландия, Гренландия и Тулэ. Комментаторы романа Г. Майринка указывают, что, согласно епископу Олаусу Магнусу, Гренландия идентифицируется с мифической Тулэ (крайним севером для древних римлян. См.: Майринк. С. 500), а свое название получила от викинга Эйнара Рыжего, начавшего свое плавание к ней от Исландии (Майринк. С. 466).
4. В основе сюжета ст-ния — кинофильм «Носферату» (реж. Ф. Мурнау), основанный на сюжете романа Б. Стокера «Дракула». Ср. также ст-ние «Было то в темных Карпатах…» и его литературные источники (см.: Лавров А. «Другая жизнь» в стихотворении А. Блока «Было то в темных Карпатах…» // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С- 347–359). Кони бьются, храпят в испуге. Ср.: «Почуя мертвого, храпят и бьются кони» (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 6, стр. XXXV; отмечено И. Паперно). Испуганный храп коней — один из сквозных мотивов «Дракулы». «Гайда, Марица!» Слова из заключительной арии оперетты И. Кальмана «Графиня Марица», ленинградскую постановку которой Кузмин дважды рецензировал («Красная газета». Веч. вып. 1925, 7 января; 10 января). См.: «Нищенская „Марица“, но в „Красной“ поместили мою заметку, пропустив антисемитские выпады» (Дневник, 7 января 1925). Богемских лесов вампир — граф Дракула. Ср. также: «Зеленый туман, который сгущается в леса. Леса Богемии» (Майринк. С. 376). А законыунас в остроге и т. д. Ср.: «Мы дики, нет у нас законов, Мы не терзаем, не казним, Не нужно крови нам и стонов» (А. С. Пушкин, «Цыганы»; отмечено И. Паперно).
5. Указанный в ССт вар. ст. 3: «Оранжерейно и светло», восходящий к машинописи РГАЛИ, является явной ошибкой машинистки. Как недобитое крыло. Ср.: «Повиснув раненым крылом» (А. С. Пушкин, «Цыганы»; отмечено И. Паперно). Голландский ботик. Очевидно, имеется в виду т. н. «дедушка русского флота» — ботик, построенный Петром Великим, что ассоциируется с голландской темой биографии Петра, а также с «Летучим голландцем» Р. Вагнера (ср. наблюдения в указанной статье Б. Гаспарова). Локалm — немецкая пивная. Шекспир «Сонеты»!! Сонеты Шекспира были среди любимейших произведений Кузмина в мировой литературе. В 1903–1904 гг. он писал к ним музыку, а в тридцатые годы — переводил (переводы неизвестны). Весенними гонясь лучами. Ср.: «Гонимы вешними лучами» (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 7, стр. I).
Мы этот май проводим, как в борделе:
Спустили брюки, сняты пиджаки,
В переднюю кровать перетащили
И половину дня стучим хуями
…
Гринок — город в Шотландии. Эллинор (Элинор) — имя одной из героинь романа Г. Майринка «Ангел западного окна», первой жены сэра Джона Ди, охарактеризованной «высокомерной, властолюбивой, коварной, фанатичной и завистливой» (Майринк. С. 142). Внимание Кузмина должна была также привлечь фраза: «…леди Эллинор жалуется, будто часто во время игры принцесса с таким жаром бросается на нее, что оставляет на ее женских местах синяки и кровоподтеки…» (Майринк. С. 52).
8. Ст-ние восходит к английским балладам, особенно к «Легенде о Старом Мореходе» С. Т. Кольриджа, и к их русским имитациям (напр., к балладам И. Одоевцевой). В то же время оно связано многочисленными параллелями с романом Г. Майринка. Эрвин Грин. Один из мистических персонажей «Ангела западного окна» носит имя Бартлет Грин. Уж не отвертся ли ты, друг, Спасителя Христа? Бартлет Грин рассказывает, как, «закипая, поднималась во мне безумная ненависть против Того, Кто там, над алтарем, висел предо мною распятым, и против литаний — не знаю, как это происходило, но слова молитв сами по себе оборачивались в моем мозгу, и я произносил их наоборот — справа налево. Какое обжигающее неведомое блаженство я испытывал, когда эти молитвы-оборотни сходили с моих губ!» (Майринк. С. 79). После совершения магического ритуала его прежде ослепший «белый глаз» начал видеть странный мир, напоминающий описанный у Кольриджа и в балладе Кузмина. Тут… в замке… на горе и т. д. Очевидно, соотносится с одной из любовных линий романа Майринка, которой соединены Джон Ди, баронет Глэдхилл, его вторая жена Яна и медиум Эдвард Келли. Ср. слова могущественного зеленого Ангела западного окна: «Вы принесли мне клятву в послушании, а потому восхотел я посвятить вас наконец в последнюю тайну тайн, но допрежь того должно вам сбросить с себя все человеческое, дабы стали вы отныне как боги. Тебе, Джон Ди, верный мой раб, повелеваю я: положи жену твою Яну на брачное ложе слуге моему Эдварду Келли, дабы и он вкусил прелестей ее и насладился ею, как земной мужчина земной женщиной, ибо вы кровные братья и вместе с женой твоей Яной составляете вечное триединство в Зеленом мире!» (Майринк. С. 312). Комментарий к этому тексту А. Г. Тимофеева (Арена. С. 444–445) представляется нам неубедительным.
10. Первоначально после ст. 17 следовало;
[Прости, мой друг, что] я пришел, прости.
Нет, не проститься. Помощь! помощь! помощь!
12. В беловом автографе (и во всех промежуточных) ст. 16: «Ко мне подходит некий господин» (очевидно, изменено из-за автоцензуры). В черновике ст-ние начиналось:
Но логика событий повседневных
Игорные дома в начале двадцатых годов часто посещал сам Кузмин. Калигари. Имеется в виду герой знаменитого фильма Р. Вине «Кабинет доктора Калигари» (в роли сомнамбулы — Конрад Фейдт, о котором Кузмин писал. Не обнаруженная статья «Конрад Фейдт» числится в списке РТ-2). О впечатлениях Кузмина от этого фильма см.: СиМ. С. 175–176. Более подробно о влиянии стилистики «Кабинета доктора Калигари» на творчество Кузмина и, в частности, на данное ст-ние см.: Ратгауз. С. 55–57.
13. Огонь на золото расплавит медь. См. в пророчестве Эксбриджской ведьмы в романе Майринка: «Брачное ложе и раскаленный горн!» (Майринк. С. 53). Ср. также общую алхимическую тему всего романа.
14. На мосту белеют кони. Имеются в виду конные фигуры на Аничковом мосту в Петербурге.
15. В черновом автографе озаглавлено «Уход».