Ликвидаторы аварии на чернобыльской аэс чаще чем в среднем
Ликвидаторы аварии на чернобыльской аэс чаще чем в среднем
Двукратный чемпион мира по велоспорту Александр Филипенко в Чернобыль пошел в первый же призыв из 1200 человек, объявленный по Ростовской области.
Дозы облучения в динамике, по словам ликвидаторов, никто не отслеживал. А приборы, которые выдавались, зачастую не отражали реальную картину. Были случаи, когда полученные дозы просто списывались. Суммарное облучение Филипенко составило 38,6 бэра. Он сам не принимал участие в работах по очистке территории станции, но каждые три-четыре часа встречал оттуда очередную смену в 1200 человек. Нужно было принять у них грязную одежду, выдать новую, потом везти радиоактивную форму в банно-прачечный комбинат, где ее обеззараживали. После чего выдавали новой смене.
Самое трудное было переломить обычное сознание людей, заставить понять их, что главного врага не видно и не слышно, но он поражает все. Большинство из них прошли два года армии в специальных войсках. Но то была учеба, а теперь они попали в реальную обстановку, не допускающую беспечности.
Всего Камиль Шарифулин пробыл в зоне сто суток вместо положенных шести месяцев. Из-за того, что дозу свою набрал раньше срока. Максимально допустимой спустя год после аварии считалась доза в 10 рентген. Но самое трудное для него, как оказалось, наступило потом.
И так рассуждали очень многие. Камиль Шарифулин только через пять лет, в 1992 году, получил группу инвалидности. И то потому, что с больничного подолгу не выходил.
Александр Филипенко долго размышлял над вопросом, что же изменилось за эти 25 лет после аварии.
— Надо понять психологию людей, которые шли в то время на выполнение этой задачи. Мы воспитывались не в нынешней, в совершенно другой стране. Тогда нам был присущ патриотизм. Мы ехали на ЧАЭС, хотя все знали, что мы оттуда либо не вернемся, либо заболеем, получив такую дозу облучения, что придем оттуда калеками. Когда мы ехали к Чернобылю, мы останавливались на многих полустанках, и никто из 1200 человек не спрыгнул с поезда, не спрятался, не ушел от ответственности. Мы прекрасно знали еще тогда, что приуменьшались масштабы катастрофы и замалчивались размеры беды.
Но как судить, что было правильно, а что нет, когда живые люди бегали по крыше зараженного здания и собирали лопатами графит, от которого шло такое излучение, что за эти секунды получали дозу, не совместимую с жизнью?
Олег Алферов, ликвидатор из полка 11350:
По данным Национального радиационно-эпидемиологического регистра, из 701397 человек, подвергшихся радиационному воздействию и проживающих в России, к началу марта с.г. в списке значилось 194333 ликвидатора.
Исследовав сотни тысяч жертв радиации, брянские врачи смогли ответить на вопрос, нужно ли ждать новых волн заболеваний. На вопросы корреспондента «РГ» ответил главный врач Брянского клинико-диагностического центра Александр Силенок.
Российская газета: Александр Васильевич, что произошло со здоровьем населения за 25 лет после Чернобыля? Насколько подтвердились мрачные прогнозы?
РГ: Тем не менее уровень общей заболеваемости населения радиационных районов выше, чем среднеобластной. С чем вы это связываете?
РГ: Значит ли это, что менее мнительные люди меньше подвержены и заболеваниям?
Силенок: В какой-то степени да. Кроме того, нельзя забывать, что изменились условия жизни. После Чернобыля распался Советский Союз, сломался экономический уклад, люди потеряли работу, а сельским хозяйством на радиационных территориях можно заниматься с ограничениями. Лесные дары требуют проверки. Изменение уклада жизни тоже влияет на заболеваемость. И еще. Надо иметь в виду: болезней нет там, где их не ищут. Население чернобыльских земель постоянно проходит диспансеризацию. Можно сказать, что никто в России не проверяется так часто, как эти люди. Обследуются ежегодно 130 тысяч человек, в том числе 40 тысяч детей. Мы выявляем заболевания на ранних стадиях, и, конечно, на статистике эффект скрининга не может не отражаться.
Эти люди подверглись комбинированному воздействию радиоактивного излучения:
Судьба ликвидаторов. Что пережили чернобыльцы, что им обещало государство и что они получают в итоге
Каждый год на годовщину Чернобыльской аварии мы слышим трогательные официальные обращения, обещания и слова благодарности от власти, но что государство и власть имущие делают на самом деле для тех, кто отдал своё здоровье и жизнь, спасая нас? Что мы знаем о том, что пережили они в уже далёком 1986 году? Знаем ли мы на самом деле о последствиях для ликвидаторов работы на ЧАЭС?
Сегодня, в День 35-й годовщины аварии на Чернобыльской АЭС, в день подвига сотен, а после и сотен тысяч людей, редакция «Шарий.net» попробует немного приблизить всех вас к реалиям, с которыми столкнулись ликвидаторы во время и после устранения последствий на ЧАЭС.
Что пережили люди во время ликвидации аварии на ЧАЭС?
Все участники ликвидации последствий аварии, пожарные и персонал станции подверглись сильному воздействию радиации. Только в период с 1986 по 1987 год к работам в 30-километровой зоне ЧАЭС было привлечено 230 тысяч человек. Но не только радиация оказала воздействие на людей, а и другие вредные факторы, в первую очередь, химические. При горении крыши четвёртого энергоблока, где плавился графит, битум и различные полимеры, образовывался ядовитый дым, который вдыхали все, кто находился на территории ЧАЭС.
Более всего облучению подверглись пожарные и персонал станции. Длительность последнего варьировала от нескольких минут до нескольких часов. У многих из 134 человек позже обнаружили острую костномозговую форму лучевой болезни. Самым распространённым симптомом было уменьшение количества кроветворных клеток костного мозга или крови. Кроме того, у большинства были радиационные поражения кожи или термические ожоги. Как было доказано позже, у некоторых излучение подействовало на хрусталики глаз, повлияв в дальнейшем на зрение.
Радиация в организм участников ликвидации поступала не только из внешней среды, а и через кожные покровы из-за заражённой одежды, а также через органы дыхания при вдыхании мелких облучённых частиц.
Последствия ликвидации аварии для её участников
Ликвидаторы массово обращаются в медпункты с жалобами на острое раздражение слизистой оболочки дыхательных путей. Профессора считают, что те индивидуальные средства защиты дыхания «Лепесток», которые использовались ликвидаторами, не всегда обеспечивали должную защиту.
Согласно исследованиям, среди ликвидаторов болезни всех систем органов человека встречаются в среднем в 5 раз чаще, чем у населения, которое не участвовало в ликвидации аварии на ЧАЭС. Больше всего приходится на нарушения работы щитовидной железы, которые регистрируются в 10 раз чаще, чем у обычного населения.
Профессора делают вывод, что все эти заболевания у ликвидаторов вызваны облучением малой интенсивности. Кроме того, радиация оказала влияние и на их будущих детей. Число врождённых пороков развития у детей ликвидаторов аварии было в 6 раз больше, чем у детей, чьи родители не участвовали в ликвидации.
Но последствия ликвидационных работ сказались не только на физическом самочувствии. Европейская комиссия в своей статье указывает и на психологические последствия аварии на ликвидаторов. Сообщалось о депрессии, нарушении сна, головной боли, неспособности концентрировать внимание и т. д. По словам авторов статьи, многие люди были убеждены, что причина их симптомов — облучение.
Согласно исследованиям Европейской комиссии, от посттравматических нарушений страдали 20—23% ликвидаторов, что приравнивается к частоте аналогичных нарушений у участников боевых действий (20—25%).
Какая медицинская помощь оказывалась ликвидаторам?
По данным Всемирной Организации Здравоохранения практически все рабочие, которые принимали участие в ликвидации последствий аварии в первые дни, принимали стабильный йод для защиты щитовидной железы.
Все те, у кого подозревали острую лучевую болезнь, были направлены на лечение в Институт биофизики в Москве и в несколько клиник в Киеве. Всего было 237 таких пациентов, однако диагноз подтвердился лишь у 134 человек. Отмечается, что все те, у кого было подозрение на острую лучевую болезнь, находятся под длительным медицинским наблюдением в специализированных государственных научных институтах.
В Украине, Беларуси и России была учреждена система специализированных диспансеров для ежегодного медосмотра ликвидаторов.
Доврачебная и первая врачебная помощь ликвидаторам оказывалась на здравпункте станции, а квалифицированная помощь — в медсанчасти. Специализированную помощь до полного излечения оказывали в основном в больнице №6 в Москве, куда самолётами эвакуировали тех, у кого обнаруживали явные симптомы лучевой болезни.
В исследовании отмечается, что хотя к моменту аварии рекомендации для принятия оперативных мер в случае возникновения аварии уже были разработаны, из-за некомпетентности и безответственности административных органов они не были реализованы в полной мере.
Помощь от государства: что было обещано и как помогает государство сегодня
Всемирная организация здравоохранения отмечает, что ликвидаторы имеют право на получение неотложной медицинской помощи в любом медучреждении по месту проживания. Они обладают правом бесплатного ежегодного лечения в национальных реабилитационных центрах и санаториях.
Статус «инвалида Чернобыльской аварии» в Украине признаётся в соответствии с государственными законами Украины. По данным ВОЗ, в Украине, Беларуси и России имеются сведения о манипуляции с диагнозами, которые позволяют получить статус инвалида Чернобыльской аварии с целью получения привилегий.
Аналитический центр «Новая социальная и экономическая политика» отмечает, что начиная с 2014 года, в Украине происходит масштабное сокращение финансирования программ для чернобыльцев. Тогда же, в 2014 году, из госбюджета исключили две целевые чернобыльские программы: «Комплексное медико-санитарное обеспечение и лечение онкобольных чернобыльцев и «Обеспечение жильём граждан, пострадавших от Чернобыльской катастрофы».
В целом, согласно исследованиям аналитического центра НоСЭП, в период с 2013 по 2020 год финансирование соцзащиты чернобыльцев снизилось в 4,3 раза. К примеру, на все программы в 2013 году было выделено 2696,59 млн грн (337,49 млн долларов), а в 2020 году — 1980,8 млн грн (79,1 млн долларов). Показательно сравнение именно в валютном эквиваленте.
Отмечается, что с 2014 года срезана значительная часть льгот для чернобыльцев. Основные изменения, от которых пострадало почти 2 млн человек, в том числе более 100 тыс. инвалидов, были приняты в 2014 году.
Кроме того, чернобыльцев обязали выбирать вид льгот (чернобыльские или начисленные по другим социальным законам). А с принятием пенсионной реформы для чернобыльцев ухудшили условия досрочного выхода на пенсию, установив наличие обязательного страхового стажа 15 лет, чего ранее не было.
Не раз подавались депутатские обращения в Конституционный Суд Украины относительно урезания льгот и пенсий чернобыльцам. В 2018 году КСУ признавал сокращения льгот незаконными, «поскольку льготы, компенсации и гарантии являются особой формой возмещения ущерба». Хоть вердикт Конституционного Суда является обязательным, окончательным, и это решение не может быть обжаловано, законное решение КС не привело к соответствующему увеличению финансирования чернобыльских льгот.
В апреле 2021 года КСУ признал неконституционной норму закона касательно минимального размера пенсии по инвалидности.
С аналогичными проблемами чернобыльцы сталкиваются и в медучреждениях, где продолжается второй этап медреформы. Из-за нового «договорного» вида обслуживания медучреждения не могут оказать весь необходимый спектр услуг лицам, пострадавшим от аварии на Чернобыльской АЭС. Некоторые специализированные медучреждения так и не заключили договор с Национальной службой здоровья Украины.
Остаётся и проблема с обеспечением чернобыльцев необходимыми лекарствами. Бесплатных медикаментов не хватает, а возмещение, которое рассчитано на сердечно-сосудистые заболевания, диабет 2-го типа и бронхиальную астму, не покрывает весь спектр необходимых медикаментов.
Почему одни ликвидаторы Чернобыля заболели и умерли, а другие здоровы
Как не вылететь в передоз
Инженер Сергей Смогоржевский в 86-м году отработал на Чернобыльской станции пять месяцев, ежедневно измеряя дозы облучения, которые получали строители, возводившие саркофаг над четвертым блоком.
Мемориал погибшим в результате Чернобыльской катастрофы на Митинском кладбище Москвы. Фото: ru.wikipedia.org
Интервью, которое Сергей дал нашей газете, подробно описывает внутреннюю «кухню» ликвидации последствий ядерного выброса. Как были организованы работы и быт на станции, какие меры принимались, чтоб сохранить здоровье гражданских людей, и как наплевательски обращались с военными.
С исторической точки зрения — интереснейшие сведения. Но и с практической — крайне полезные. Если, не дай бог, снова подобная авария, будете знать, как грамотно себя вести.
— Я окончил Институт тонких химических технологий, военная специальность — радиационная разведка (гражданская — инженер-химик-технолог). Срочную не служил, но у меня была военная кафедра в вузе, я военнообязанный. В июне 1986 года мне пришла повестка. Показал отцу — то ли на сборы, то ли в армию. Батя-химик посмотрел, все понял и сказал: «Ты там поаккуратнее все-таки».
— Выходит, вы знали, куда вас призывают?
— Все химики знали, куда едут. Ясно было, что призыв по военной специальности. Особо никто не сопротивлялся. Кто не хотел — просто не являлся по повестке. Набор был срочный — кто пришел, тот пришел. Один не хочет, возьмут другого. Из нашего института призвали около 20 человек. Мы все его окончили один-два года назад. А всего из Москвы набрали примерно 150 человек. Мы приехали в Киев, потом нас перевезли в Чернобыль, и с начала июля наш «батальон лейтенантов» приступил к службе (народ подъезжал не одновременно, а по частям).
— Кому вы подчинялись? Министерству обороны?
— Нет, Минобороны нас только призывало через военкоматы. А запрос на то, чтоб нас призвать, исходил от Средмаша — Министерства среднего машиностроения. В Советском Союзе оно ведало всем, что относится к атомной энергии.
По ведомственной принадлежности мы относились к Средмашу. Минобороны отвечало за дезактивацию станции и прилегающих территорий, а Средмаш строил саркофаг над разрушенным блоком, это была его зона ответственности. Для строительства нужны были строители и автодорожники — они составляли две трети сил, работавших по линии Средмаша. А химики, геодезисты и топографы — одну треть. Главная задача химиков была держать на контроле дозы облучения, которые получали строители. Чтоб не было ни передоза, ни недодоза.
— Какая доза считалась предельно допустимой?
— 25 рентген — это суммарно за все время пребывания на станции.
— Как быстро можно было набрать 1 рентген?
— Приехать на станцию, пройтись по машинному залу, выйти на четвертый блок — и за один проход получаешь 1 рентген. Но если работать не на самом блоке, а в сравнительно «чистом» месте, дневные дозы были меньше. За день допускалось до 2 рентген, а если работы были особо важные — безмерно.
Самые напряженные с точки зрения радиации работы велись там, где строился саркофаг, то есть именно на разрушенном четвертом блоке. Это была 3-я зона. Деление по зонам такое было: нулевая зона — за 30 км от станции, первая — до 30 км, вторая — сама станция и приближенные объекты, третья — разрушенный блок. Часть станции тоже входила в «трешку» — крыша 3-го машзала, узел перегрузки — Копачи (это близлежащая деревня в 500 метрах от станции).
Фото: Из личного архива
— Вы где работали, в какой зоне?
— Отдел наш находился во второй зоне. Третья зона начиналась в 15 км от нас — от узла перегрузки. К узлу подходила чистая машина, приехавшая со стройматериалами или бетонным раствором. На Копачах раствор и бетон из сравнительно чистых машин перегружался в «грязные», и грязные уже ездили только по станции.
Жили мы в Иванкове и Тетереве в пионерлагерях, там размещались сотрудники Средмаша. Это 150 км от станции. Дорожники быстро проложили дорогу и автобусами возили каждый день. Но все равно получалось долго, два часа. Поэтому мы часто оставались ночевать на работе. Тем более, обязаны были работать круглосуточно. Отдел наш был в средней школе №3, у нас там полкласса было отделено, стояли койки для дежурной смены. Надо — прикорнул.
Нам, дозиметристам, все пять месяцев закрыли третьей зоной.
— Хотя вы были во второй?
— Ночевали во второй, а работали в третьей. Но не каждый день.
— Как долго вы работали на станции?
— В командировку туда все приезжали на полтора месяца — кроме нас. Мы там были бессрочно, пока не построили саркофаг. Я уехал в начале декабря. Ровно пять месяцев.
— В чем конкретно состояла работа вашего батальона?
— Строительные работы шли на шести участках. Везде работали «стройбатовцы» Средмаша. Мы должны были следить за дозами, которые они накапливают. Кроме того, мы готовили данные о том, какое излучение там, где планируются новые работы, и сколько в этом месте получит человек за 1, 2, 3 часа. От этого зависело, кого туда посылать. Если послать того, кто уже набрал приличную дозу, можно вылететь в передоз. Передоз был нам запрещен категорически.
По текущим работам планировалось так: человек новенький приезжал, набирал 7 рентген, после этого ходил на менее напряженные работы, за «десяткой» — на еще менее напряженные, а начиная с 15 рентген его вообще старались никуда не посылать. Хотя бывали моменты.
На одном совещании начальнику управления доложили, что не хватает водителей миксеров. Все, кто есть, дозы понабирали. Он сказал: скажите дозиметристам, пусть им дозы вдвое уменьшат и они дальше работают. Но фокус не прошел, восприняли как шутку. Это и было сказано как юмор. Черный, но юмор. Хотя академик Ильин в воспоминаниях пишет, что обсуждался вопрос о вводе «военной дозы» 50 рентген.
— Как вы измеряли и контролировали дозы?
— На каждом из рабочих участков сидел дозиметрист. Всем, кто шел на работу в 3-ю зону, он выдавал на день дневной дозиметр на маленькую дозу до 2–3 рентген — их называли «карандашами». И одновременно каждый человек еще постоянно носил дозиметр-накопитель.
Люди заканчивали работу, выходили из зоны и сдавали «карандаши» на проверку. Дозиметрист снимал с них показания, заносил в журнал и суммировал с предыдущими.
Когда по журнальным записям набиралось в среднем 5–6 рентген на каждого человека, всю бригаду привозили к нам в отдел, и мы снимали показания уже с их дозиметров-накопителей. Данные в журнале и накопителе сравнивались.
Разброс между ними был всегда, потому что точность дозиметров была низкой, на уровне 50%. То есть если у человека 5 рентген набрано, с равным успехом это может быть и 7 рентген, и 2 с половиной. Но у нас за счет двойного отслеживания данных — в «карандашах» и накопителе — точность получалась немного выше. Во всех отчетах, кстати, говорили, что в нашем подразделении самая большая точность измерения доз.
— Какая была у вас должность?
— Меня сначала распределили на должность инженера в отдел дозконтроля, а через месяц дали старшего инженера. Сам себя я называл «младший командир заградотряда». Следил, чтоб народ не попал в тыл раньше времени, а попал тогда, когда ему надо.
— Чтоб не симулировали передоз? Были такие случаи?
— Всяко было. Ну вот, например, были случаи — у всей бригады 10 рентген, а у одного — 15. Явно что-то не так. Человек с такой выпадающей дозой попадал в первый отдел (он обеспечивал режим секретности), из первого отдела его отсылали к нам. Я брал этого человека, и мы с ним шли по дорожке, где они работали.
Я говорил: «Вот вас привезли. Куда ты пошел? Дальше что делал?» Он показывает, мы с ним пробегаем по маршруту, и я на этом маршруте замеряю поля.
Иногда бывает, человек отошел на 2–3 метра в сторону от остальной бригады и попал под пятно. Мне надо, во-первых, найти пятно. Во-вторых, если нет пятна, выяснить, почему у него такая большая доза. Ошибка дозиметра или он попросту положил его на броню? Потому что можно было положить дозиметр на гусеницу трактора — их в зоне никто не мыл — и получить большую дозу.
— Это как градусник положить на батарею, чтоб температура подскочила?
— Именно так… Там всех пугали и стращали, что тех, кого поймают, накажут. Страшный КГБ у нас представлял Виктор Молочков из Шевченко, он был замначальника первого отдела.
— Особист?
— Да. Мы ему не подчинялись, но были под его контролем. Разборки шли от него. Он звонил: иди проверяй.
Был у меня случай: под подозрением оказался дед из Туркестана, лет 60. У него был передоз. Пошли с ним, посмотрели, где он работал. Ну нет пятен, нет нигде. Причем дед нормальный, вся бригада хорошего мнения о нем, не может он жульничать. Я докладываю Виктору: прошлись, все чисто. Он мне говорит: «Ну и пиши «ошибка дозиметра», ты взял его на проверку и выяснил, что дозиметр врет». Я написал. Ну и все. Дед пошел в общагу, потому что пятен не было и никаких разборок тоже не было.
— Особист велел представить дозиметр неисправным, чтоб не наказывать деда?
— Ну да. Вообще всех этих ужасов с автоматами, криками, стучанием по столу — не было, конечно. Косяки случались, но разруливать старались по-человечески.
— Вы сказали: «человек мог попасть под пятно». Что это такое «пятно»?
— Небольшой участок, где уровень радиации значительно выше, чем рядом. Причиной может быть, к примеру, осколок с блока. Вылетел куда-то далеко и лежит там. Вокруг него — «пятно».
Облучение в зоне всегда неравномерное. Это как прожектора, которые расставлены в разных местах, но освещение от них идет разной интенсивности. Вы пробегаете с экспонометром и смотрите — с той стороны светит меньше, с этой больше, а вот тут, если поставить стеночку, уже будет полумрак. То же самое с радиационным фоном.
У нас были ребята из МИФИ, преподавали на кафедре радиационной защиты. Приехали на станцию добровольцами предложить свою помощь. Они давали рекомендации по снятию фона. Не надо, скажем, городить сплошную защиту на каком-то участке, достаточно вот тут площадочку зачистить — и фон сразу упадет. Я ради интереса с ними ходил в разведку несколько раз, они делали так: намечали заранее точки, пробегали по ним, замеряли дозы, находили, откуда идет просвет, а потом высчитывали, где лучше поставить стеночку, где закрыть, а где и почистить.
Фото: Из личного архива
— А дозы, которые получали вы сами, вы замеряли?
— Конечно. Теми же дозиметрами и накопителями, как у всех.
— Сколько у вас набралось рентген, когда вы уезжали?
— В архивной справке записано — доза внешнего облучения 21 рентген. Внутреннее — неизвестно, его не мерили, потому что приборов не было.
— Вы внушаете оптимизм. На случай ядерной войны. 30 лет прошло, а вы живы-здоровы, хотя набрали почти 25 рентген.
— 25 дозиметристу нельзя было получить. Если он получал 25, его вызывали в первый отдел. С какого перепуга ты, дозиметрист, и залетел? Все работы должны были быть подконтрольными и прогнозируемыми.
— У вас есть сведения о тех, с кем вы там были? Как у них сложилось?
— Из тех 20 ребят из моего вуза, с кем я служил вместе, погиб один в автокатастрофе. Все остальные живы. Бывают хвори, но нам уж по 60 лет. А так все в общем в неплохой форме. Зато с моими одноклассниками, которые в Чернобыле не были, все гораздо хуже. Треть класса уже умерли, причем две девочки — от онкологии.
— Встречаетесь с «чернобыльцами»?
— Пересекались несколько раз. Но регулярно — нет. Да и когда? 26 мая на Митинском кладбище? Не тот повод, чтоб выпить и посидеть.
У нас нет своего Дня победы. Мы вели сражение за будущее страны, и мы его выиграли, а Дня победы нет. И ощущения победы тоже нет.
Понятно почему. Для государства любые упоминания Чернобыля очень болезненны. До 91-го о нем вообще молчали. У многих ликвидаторов на этой почве были потом нервные срывы. Ты в зоне, тебе объясняют, что ты делаешь что-то очень важное. Работаешь по следу ядерного взрыва. Там мы чувствовали себя героями.
— А возвращались — тут никто не знал, что вы герои.
— Да и сейчас не знают. 26 мая из года в год — ни слова в центральной прессе или на телевидении.
— Но в этом мае вышел американский сериал «Чернобыль». Он получил очень большой резонанс. Вы его видели?
— Резонанс как раз и объясняется тем, что люди не информированы о Чернобыле. Для них этот сериал оказался откровением. Хотя там первая серия целиком слизана с «Чернобыльской тетради» Григория Медведева, которая вышла 30 лет назад. Потом все строится на описаниях Светланы Алексиевич, но они некорректны. У нее, например, приводятся данные по дозам детей, а такие дозы даже для взрослых смертельны. Вообще сериал, на мой взгляд, достаточно скандальный.
— Расскажите про быт ликвидаторов. Какая форма у вас была? Как часто ее выдавали?
— Формы не было. Когда мы приехали, нам выдали стройотрядовские робы. В них все ходили — и военные, и гражданские. Одежду надо было часто менять, и она должна была быть дешевая и практичная. С объекта выходишь — снимаешь робу, получаешь чистую. Грязную — на дезактивацию или на выброс. Поэтому форму там не носили. Идет человек, и не поймешь, военнослужащий он или нет. Узнать военных можно было только по кепочкам. Если кокарда — офицер. Если звездочка — рядовой. Шиком был танковый комбинезон. Черного цвета, плотная тряпка, очень такой добротный. Но их было мало, поэтому мы их носили в качестве парадной формы. Если мне на блок сегодня не ехать, я могу его надеть и пойти в столовую. Но если на блок, я лучше надену обычную робу.
— Получается, одежду меняли каждый день?
— Только если на блоке работа. Тогда меняли. А если по городу ходить — одежда не набирает больших доз. Там не так страшно все было. Я вообще считаю, радиация не так страшна, как «радиофобия» и безграмотность в отношении доз и последствий облучения.
— В Чернобыле вы видели безграмотность?
— Видел и безграмотность, и непрофессионализм.
Армия, например, оказалась совершенно не готова к той работе, которая ей была поручена. Армейские дозиметры-«карандаши» (еще их название — «глазки») были сразу забракованы. Они измеряли либо слишком маленькие дозы до 200 миллирентген, либо слишком большие — до 50 рентген. По ним не рассчитаешь, когда у человека предельная доза наступит.
Как велся контроль на участках Средмаша, я вам рассказал. Каждый, кто шел в зону, получал индивидуальный дозиметр. А в армейских подразделениях дозиметры выдавались только офицерам. По показаниям офицеров заносили дозы всей бригаде, с которой он работал. При том, что сам офицер на работу не выходил. Он привозил бойцов и сидел в машине и заведомо получал меньшую дозу, чем ребята, которые работали. А дозу им ставили по нему.
Ходили солдатики с поролоновыми респираторами. Дышать в них невозможно. Нужны другие респираторы — обычные «лепестки». Но их надо менять каждые 10–15 минут. Дальше такой респиратор работает во вред, на нем оседает пыль, от пота он становится влажным, и сам превращается в источник радиации. Когда я ходил в зону, я брал штук 5–6 «лепестков» и менял. У армейцев ничего подобного не было.
Армейская техника и оборудование тоже не отвечали требованиям. Машины дезактивации, дегазации давали струю до второго этажа от силы. Обычная пожарная машина была намного эффективнее.
В общем, много всего такого. Я еще думал, вот вернемся домой, нас призовут на сборы и скажут: давай, пиши, что подходило, что нет. Чтоб в следующий раз армия была готова. Чтоб оборудование имелось подходящее, и защита для людей была надежная и продуманная. Но — нет. Гражданские еще какой-то интерес проявляли. А армейские вообще ничем не интересовались.
— Вы полагали, что после аварии будут сделаны попытки переоснастить армию с учетом чернобыльского опыта?
— Полагал, но попыток не было.
— Как было организовано питание для ликвидаторов?
— Мы приехали в первом заходе — человек 15 наших ребят. Химиков было двое, остальные строители, но все — лейтенанты. Капитан, который нас принимал, сразу сказал: приехали, ну идите обедать.
Зашли в столовую, отдали бумажку, которую дал капитан. И какое-то время так и продолжалось: заходишь в столовую, у тебя никто ничего не спрашивает, ни талонов, ни документов.
Талоны ввели только к августу. Еда была обычная. Борщ или суп. Котлет не было, мясо только шматком или мелкорубленое. Повара готовили круглосуточно с перерывом на три-четыре часа — от часа ночи до пяти. В остальное время заходишь — два-три блюда на выбор.
— Правда, что ликвидаторы регулярно выпивали, чтоб нейтрализовать облучение?
— То, что алкоголь нейтрализует облучение — это сказка. Там, где дислоцировались войска, спиртное не продавалось и не раздавалось. Насчет вагона со спиртом — не было его. Я бы знал, потому что в каждой службе был наш лейтенант.
Но, конечно, для себя алкоголь люди привозили из Киева. Ребята гражданские, которые приезжали в командировку, тоже привозили. При этом спиртное на станции было под запретом. Если выпивали, то втайне и по какому-то поводу — день рождения, например. И немного, грамм по 100–150.
Спиртное было валютой важнее доллара.
У меня был у солдата самоход, я за фляжку спирта его притушил. Парень, рядовой, слинял в Киев на три дня, как раз достаточно, чтоб пойти под трибунал. Но я за фляжку договорился с его командиром, что он не будет поднимать шум, хотя бумаги уже прошли.
А особист — вот этот Виктор Молочков — затушил окончательно, изъял бумаги. Очень спокойно сказал: «Ты же был в курсе, что он в Киев рванул? А почему не остановил?» — «Ну что ты хочешь, — ответил я. — Они тут с мая месяца. Ты еще можешь выйти за зону, а им нельзя. Ну съездил к девочкам на пару дней. Работа же не встала из-за этого». Особист сказал: «Ну смотри, если в пятницу он здесь не будет стоять, оба пойдете под трибунал, а придет — будете на работу ходить». Ну и он в пятницу с утра как раз появился.
— Как закончилась командировка? Был праздник с награждениями, благодарностями?
— Закончилась командировка очень буднично. Саркофаг построили, в войсках мы уже были никому не нужны, надо нас было отправлять домой. Но поскольку мы не были приписаны ни к какой воинской части, оформить нам увольнение было нельзя. Поэтому нас стали быстро распределять по точкам Средмаша. Меня распределили в город Шевченко. Я поехал туда, пришел в часть, встал на учет, мне дали отпуск 45 дней — он всем полагался, кто был на станции. Слетал в Москву, вернулся и тут же получил приказ об увольнении. Ну и все. На этом моя чернобыльская эпопея завершилась.