Лучше быть недовольным человеком чем довольной свиньей
Цитаты Джон Стюарт Милль
Если истину не оспаривать, она может выродиться в догму или предрассудок
Лучше быть недовольным мудрецом, чем довольным дураком; лучше быть недовольным Сократом, чем довольной свиньёй; потому что если дурак или свинья знают только свою сторону предмета, то мудрецу ведомы все его стороны. И поэтому лучше ошибаться вместе с Сократом, чем быть правым вместе со всеми.
Один верящий стоит девяносто девяти интересующихся.
Логика есть великий преследователь тёмного и запутанного мышления; она рассеивает туман, скрывающий от нас наше невежество и заставляющий нас думать, что мы понимаем предмет, в то время, когда мы его не понимаем.
. Нравственность может быть определена следующим образом: такие правила для руководства человеческими поступками, через соблюдение которых всему человечеству доставляется существование, наиболее свободное от страданий и наиболее богатое наслаждениями, притом не только человечеству, но, насколько это допускает природа вещей, и всякой твари, которая только обладает чувством.
Гений может свободно дышать только в атмосфере свободы.
Никто не может быть великим мыслителем, если он, как мыслитель, не ставит себе прежде всего в обязанность следовать своему разуму, к каким бы выводам он его ни привёл.
Единственная цель, которая служит оправданием для вмешательства одних людей, индивидуально или коллективно, в деятельность других людей, — это самозащита. Проявлять власть над членом цивилизованного общества против его воли допустимо только с целью предотвращения вреда другим.
Люди не хотят быть богатыми; люди хотят быть богаче других.
Брак — единственная форма рабства, допускаемая законом.
Жена, не ведущая мужа вперед, непременно толкает его назад.
Существовало ли когда-либо такое господство, которое не казалось бы естественным тем, кто им обладает?
В наш век роскоши мы дошли до того, что нанимаем посторонних людей для совершения за нас добрых дел.
Спроси себя, счастлив ли ты, и ты перестанешь быть счастлив.
30 лучших фраз Джон Стюарт Милль
Содержание:
Лучшие фразы Джона Стюарта Милля
Поскольку идеи Джона Стюарта Милля были очень влиятельными, в следующих строках мы подготовили сборник его лучших цитат. Выражения Джона Стюарта Милля отражают его склонность к либеральным идеям, основанным на равенстве перед законом и защите прав личности.
1. Каждый должным образом образованный человек искренне заботится об общественном благе.
Джон Стюарт Милль считается одним из величайших представителей утилитаризма, который подразумевает величайшее благо для наибольшего числа людей.
2. Принцип, согласно которому каждый является лучшим судьей своих собственных интересов, интерпретируемый так, как толкуется людьми, выдвигающими эти возражения, доказывает, что правительства не должны выполнять какие-либо из признанных для них обязанностей, то есть что в действительности они должны не существует
Цитата этого автора, предлагающая читателю глубоко задуматься.
3. Каждый человек, умен и достаточно щедрый, чтобы вкладывать свои усилия в дело, каким бы маленьким и незначительным оно ни было, извлечет из самой борьбы благородное удовольствие, которое он не захочет продать ради эгоистичного удовольствия.
Когда кто-то внутренне мотивированВам не нужно много, чтобы почувствовать удовлетворение.
4. В отношении Бога он однажды сказал что-то вроде этого: Подумайте о ком-то, способном населять ад или создавать рай.
Глядя на мир, Бог способен творить добро и зло.
5. Поступайте так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами, и любите ближнего, как самого себя.
Совет, который относится к тому факту, что мы не должны делать другим то, что мы не хотим, чтобы они делали с нами.
Нацией движут люди, являющиеся ее частью.
Механические люди не дают волю своей оригинальности, потому что для этого требуется немного жесткого ума.
9. Демократическая конституция, не опирающаяся в деталях на демократические институты, но ограниченная центральным правительством, не только не является политической свободой, но часто создает прямо противоположный дух, ведущий к низшим слоям общества желание и амбиции политического господства
Демократия представляет интересы людей, и никогда не должно быть наоборот.
Есть много людей, которые гонятся за деньгами, и это их отличный источник мотивации.
11. Лучше быть недовольным мужчиной, чем довольной свиньей.
Довольные люди изо всех сил пытаются выбраться из своей зоны комфорта. Вместо этого это человек.
13. Каждое действие совершается с целью достижения цели, и кажется естественным предположить, что правила действия должны брать весь свой характер и окраску от цели, которой они подчинены. При преследовании цели кажется, что ясное и точное знание цели кажется, что ясное и точное знание цели было бы первым необходимым, а не последним, чего можно было бы ожидать.
Размышление о мотивации и о том, как это означает, что люди постоянно находятся в движении.
14. Оригинальность приносит с собой хорошие вещи.
Несколько слов о лечении о свободе и оригинальности.
15. Каждый является естественным хранителем своего здоровья, будь то физическое, умственное или духовное. Человечество получает больше, позволяя каждому жить по-своему, а не заставляя себя жить по-своему.
Фраза о свободе. Каждый должен жить по-своему.
16. Из этих ложных теорий наиболее заметной является доктрина защиты национальной промышленности; фраза, означающая запрет или ограничение высоких таможенных пошлин на те иностранные товары, которые могут производиться в стране.
Назначение, посвященное феномену международной торговли.
17. Над собой, над своим телом и над своим разумом человек властен.
Мы все являемся собственниками самих себя. В этом смысле мы свободны.
18. Глубокие убеждения человека удерживают его от приступов насмешек.
Мы можем устанавливать высокие стандарты из-за стыда, который мы можем испытывать в определенных ситуациях.
19. Именно люди другой породы сделали Англию такой, какой она была раньше; и люди другой породы понадобятся, чтобы не допустить их упадка
20. Основных элементов, составляющих удовлетворенную жизнь, два: спокойствие и поощрение.
21. Неважно, красивее ли это или неудобно, изменение вносится на само изменение
Люди постоянно меняются, преобразовывая нас.
22. Поручение государственного обучения государству представляет собой извращенную схему, имеющую тенденцию формировать человеческий разум таким образом, чтобы не было ни малейшего различия между одним человеком; Шаблон, используемый для этой цели, является наиболее приятным для господствующего политического режима, будь то монархия, теократия, аристократия или общественное мнение в данный момент; в той мере, в какой эта задача выполняется успешно и эффективно, над интеллектом людей устанавливается деспотизм, который позже, в результате естественной эволюции, подчиняет само тело народа своей империи.
Государство отчуждает людей. Что может показаться демократией, во многих случаях это не так.
23. Такие вопросы, как распределение богатства. Этот вопрос просто человеческое творение
Фраза, касающаяся политических вопросов, таких как распределение богатства.
24. Законы никогда не были бы улучшены, если бы не было много людей, чьи моральные чувства лучше существующих законов.
25. Студент, которого никогда не просят делать то, что он не может, никогда не делает того, что он может.
Часто людям бывает трудно делать некоторые вещи по собственной инициативе.
26. Невозможно выяснить, на что способен индивид, кроме как позволить ему попробовать, и индивид не может быть заменен другим индивидом, когда дело доходит до решения его собственной жизни, его собственной судьбы и его собственного счастья.
люди мы много раз учимся методом проб и ошибок.
Размышление, направленное на поиск решений проблемы политического рабства.
28. Гений может свободно дышать только в атмосфере свободы.
Когда мы принуждаем людей, мы также ограничиваем их способность быть оригинальными.
29. Нет лучшего доказательства прогресса цивилизации, чем прогресс силы сотрудничества.
30. Милосердие почти всегда грешит чрезмерно или по умолчанию: оно растрачивает свои сокровища в одном месте и оставляет людей голодать в других.
30 интересных фактов о человеческом теле, которые вас удивят
Компетенции гражданина: определение, виды и примеры
Критика нравственного учения Милля
Джон Стюарт Милль стремится освободить от недостатков учение Бэнтама и по возможности приблизить утилитаризм к нравственным системам, исходящим из понятия долга и совести. Отметим эти поправки при кратком изложении нравственного учения Милля. Подобно всем последовательным утилитаристам Бэнтам признает единственным мерилом нравственного достоинства чувств степень удовольствия, доставляемого ими самому деятелю. На второй вопрос относительно происхождения общественных добродетелей он отвечает учением о внешнем совпадении пользы всех членов одного и того же общества, и самую законность деятельности, направленной на благо другого, он признавал лишь в тех случаях, когда она полезна самому деятелю.
Не смотря на то, что высшие удовольствия для человека более ценны и притом независимо от своей количественной стороны, свиньи и дураки держатся иного мнения, предпочитая свои низменные удовольствия высшим. Милль объясняет это тем, что им известна лишь одна сторона дела. Не будучи одарены способностью испытывать высшие удовольствия и потому не зная их, они не в состоянии оценить их преимуществ сравнительно с удовольствиями плоти. Но раз испытав высшие удовольствия, человек уже не променяет их на низшие. „Мы не знаем, говорит Милль, и можем в том усомниться, чтобы человек одинаково способный к двоякого рода удовольствиям сознательно и свободно отдавал когда-либо предпочтение низшим удовольствиям пред высшими“. Однако возможность другого мнения хотя бы со стороны тех, которым недоступны высшие удовольствия, требует указания такого признака, посредством которого всякий мог бы отличить высшие удовольствия от низших. Таковым признаком может служить общее мнение или, в случае разногласия, мнение большинства тех, которые испытали оба рода этих удовольствий.
Таким образом, опыт учит человека, что в некоторых случаях его личная польза совпадает с пользою общества, в котором он живет. По мере усовершенствования общества опыт все чаще и чаще дает доказательства этой истины. Вследствие частого совпадения собственной и общественной пользы в уме человека образуется ассоциация этих двух явлений, в силу которой он верит, что и во всех других случаях его цели совпадают с благом других и лишь с трудом может представить себе возможность столкновения интересов личных и общественных. Итак, отрицая учение Бэнтама о действительном совпадении в настоящее время целей личности и общества, Милль утверждает, что такое совпадение существует в силу ассоциации представлений в уме каждого неделимого, в форме веры или убеждения во взаимной зависимости стремлений всех людей. Эта-то вера и служит побуждением к деятельности в пользу другого.
С этой точки зрения забота о счастье других является, как и у Бэнтама, не частью конечной цели – собственного счастья – но, лишь средством для ее достижения. Однако, в силу той же ассоциации представлений она может сделаться для некоторых желательной не в качестве средства, а в качестве части самой цели – счастья. Добродетель может сделаться из средства целью.
Итак, Милль пополняет Бэнтама в двух отношениях: 1) Критерием нравственного достоинства удовольствий он признает не только их количество, но и качество. 2) Признавая недостаточность одних только внешних санкций для перехода от эгоизма к деятельности в пользу других и не отрицая возможности бескорыстного служения обществу, Милль вводит еще учение о внутренней санкции или совести и старается объяснить ее из общих начал утилитаризма при помощи понятия ассоциации представлений.
Познакомившись в общих чертах с учением Милля, перейдем к его критической оценке.
I. Признавая недостаточность количественного критерия удовольствий Бэнтама в силу его противоречия данным нравственного сознания, Милль, присоединяет еще к нему критерий качественного различия. Что такое различие существует в действительности – это не подлежит сомнению. Как было показано выше, современное нравственное сознание предпочитает жизнь, проникнутую высшими целями служения религии, нравственности, наук, хотя бы она была полна бед и лишений, состоянию полной животной удовлетворепности, спокойствия и личного счастья. Но, приводя систему утилитаризма в согласие с данными нравственного сознания, Милль в силу этого вынужден был отклониться от начал своей философии. С точки зрения удовольствия нет никаких оснований заботиться о качестве приятных состояний сознания, если только оно не усиливает степень их приятности. Если все желательно только в той мере, в какой оно доставляет удовольствие, то, очевидно, степень желательности зависит от степени приятности удовольствия. Допустим, что дано два удовольствия, совершенно одинаковых по своему количеству, но, различных по качеству. Пока целью желаний служит только возможно большее наслаждение, до тех пор нет никаких оснований предпочитать одно удовольствие другому, потому что наслаждение даваемое тем и другим, согласно нашему предположению, равно. Если же из этих удовольствий кто-нибудь выбирает высшее по своему качеству, то, очевидно, он, ищет не одного возможно большого наслаждения (потому что эта цель в равной мере могла бы быть удовлетворена и низшим удовольствием, равным первому количественно), а стремится к некоторым иным целям, которым качественная сторона духовных удовольствий более соответствует, чем качество чувственных наслаждений. Далее, представим себе, что из двух удовольствий чувственное сильнее по своей степени, а духовное слабее. Кто стремится к удовольствию, тот конечно предпочтет первое, как сильнейшее. Если же кто-нибудь предпочтет второе, тот этим самым покажет, что удовольствие, как таковое, для него не важно и что целью его служит то, чему более отвечает содержание духовного удовольствия. Открыть эту цель и составляет задачу теоретической части этики. Таким образом, приводя утилитаризм в согласие с данными нравственного сознания, Милль лишен возможности объяснить эти данные из стремления к возможно большему удовольствию.
И действительно, преимущество, отдаваемое обыкновенно наслаждениям умственным и эстетическим, может находить свое объяснение не в том, что они вообще приятнее, а в том, что стоят ближе к нравственности. Об отношении умственного труда и эстетического развития к нравственности мы надеемся подробнее сказать впоследствии. Теперь же наметим это отношение лишь в общих чертах. Развитие ума служит условием нравственности. Никто не станет предполагать существования нравственности у животного, как бы кротко оно ни было по своим инстинктам. Пока дело идет лишь о врожденных стремлениях, которые увлекают к известной деятельности помимо воли и сознания, не может быть и речи о нравственности. Точно также было бы крайне странно признавать нравственными поступки идиотов и душевнобольных. Правда, разум не всегда является служителем нравственности. Бывают случаи, когда вся его деятельность направляется на обсуждение наилучших средств достижения личного счастья и на изобретение наиболее безопасных способов совершения преступлений. Но, если разум не всегда бывает нравственным, то, нравственность никогда не может быть неразумной. Когда Милль говорит об умственных наслаждениях, то, разумеет те радости, которые наука дает своим преданным служителям. Здесь разумеется мысль, отрешенная от всяких личных интересов и направленная на изучение предметов, которые не стоят ни в каком непосредственном отношении к нашему собственному благу. Вот эта-то способность мысли выходить за пределы личности, погружаться в исследование предметов, не затрагивающих личной пользы, обнимать мир в его целом, стремиться переделать наличную действительность по своим собственным идеалам и служит необходимым условием нравственности.
Если разум и эстетическое чувство стоят в таком близком отношении к нравственности, то, невольно является вопрос, не зависит ли предпочтительность умственных и эстетических наслаждений пред чувственными от того, что на них падает отблеcк того уважения, которым мы окружаем явления нравственного порядка. Может быть преимущество этих наслаждений объясняется не тем, что они дают нам более высокое наслаждение, а тем, что они стоят ближе к нравственности, чем удовольствия плоти.
Таким образом, изменяя точку зрения последовательного утилитаризма, внося новое понятие о качественных преимуществах удовольствий и становясь, как сказано, в согласие с данными нравственного сознания, различающего между удовольствиями высшие и низшие, Милль покупает это преимущество его учения ценою непоследовательности, потому что с точки зрения удовольствия не может возникать и вопроса о качестве наслаждения, а лишь о его степени. Неодинаковость же отношения человека к качественной стороне удовольствий указывают на существование в нем иных целей кроме стремления к счастью, которым духовные удовольствия соответствуют более, чем чувствениые. Этими целями, руководящими человеческою деятельностью наряду со стремлением к счастью, служат нравственные задачи, в близком отношении к которым и стоит развитие разума и эстетического чувства.
Допустим, что утилитаристы могут объявить критерием нравственности качество удовольствия, не противореча основам своей философии. Возникает вопрос, можно ли, руководясь качественными различиями удовольствий, извлечь из них правила поведения, обязательные для всех. Каждый человек стремится к самому высокому счастью. Для того, чтобы деятельность всех людей, определяемая этим стремлением, могла отличаться единообразием, необходимо убедить всех, что такие-то строго определенные удовольствия для каждого составляют самое высшее счастье. Милль утверждает, что достаточно однажды испытать высшие удовольствия, чтобы вполне убедиться в их несравненной ценности. Вкусивши удовольствий ума, честности, красоты, никто не согласится отказаться от способности их испытывать ради удовольствий плоти. Такое воззрение на человеческую природу страдает некоторым пристрастием. Опыт показывает, что очень часто люди, хорошо знакомые со всеми прелестями высших наслаждений, не отказывают себе и в низших. Таковы, например, Цезарь, Мирабо и Байрон, пользовавшиеся в течение всей жизни в равной мере наслаждениями и плоти, и духа. Гении научного творчества точно также не всегда пользовались только умственными наслаждениями. Бэкон, например, не пренебрегал деньгами и не отличался высокою честностью.
Относительно степени удовольствия, возбуждаемого в различных лицах одним и тем же предметом, мы сказали, что ее различие объясняется различием прирожденных способностей и приобретенных привычек. Тоже самое нужно сказать и о качественной стороне удовольствий. Смотря по врожденным способностям и приобретенным навыкам, разнообразятся и вкусы. Поэтому для большинства гораздо доступнее удовольствия телесного благополучия и удобств жизни, чем те наслаждения, которые даются наукой, искусством. Затем, требуется значительное упражнение для того, чтобы занятия наукой и искусством действительно сделались источником наслаждения. Насколько способность к высшим наслаждениям редка, показывает обычное явление, наблюдаемое на большинстве вышедших из средних и высших учебных заведений. Все эти лица в годы своего обучения испытали удовольствия умственного труда. По теории Милля, раз узнавши его прелесть, они не должны бы менять его на удовольствия низшего порядка. Однако мы видим, что большинство забрасывает книги, только что сошедши со школьной скамьи, и быстро понижается в своем развитии. Очевидно, школьная наука служила предметом усиленных занятий не ради удовольствия, доставляемого ею, а ради того положения в обществе, которое дает теперь образование. Милль объясняет это явление тем, что способность к высшим наслаждениям есть очень нежное растение, требующее за собою тщательного ухода и не выносящее невзгод жизни. Но, если мы и предположим в этом случае утрату способности к высшим наслаждениям, то, и не приобретем никаких данных для признания возможности соглашения всех людей в признании известных удовольствий единственно желательными. Как для лишенных от природы высших способностей, так и для неразвивших их до необходимой степени или утративших первоначальное развитие, очевидно высших удовольствий не существует. Для них более желательными являются удовольствия наполненного желудка, которым они и предаются. Никакие проповеди о преимуществах высших задач жизни для них не могут быть убедительны, пока природа и характер их остаются неизменными. Если человек стремится только к удовольствию, то, конечно, он изберет лишь те из них, которые при данных условиях являются самыми сильными. Кто создан для науки, для того все удовольствия, отвлекающие от этой цели, не могут быть привлекательными – и наоборот. Человек занимает таким образом бессознательно и непроизвольно свое место, подобно тому как жидкости различной тяжести распределяются в одном и том же сосуде сообразно своему удельному весу. Итак, наибольшее удовольствие каждому доставляет тот род занятий, к которому он испытывает влечение. В понимании привлекательности качественной стороны удовольствий может существовать такое же разногласие, как и при оценке удовольствий с их количественной стороны.
Не находя надежного внутреннего критерия для оценки качественного превосходства удовольствий, Милль указывает внешний критерий в мнении большинства заслуживающих доверия ценителей. Но, при отсутствии внутреннего критерия внешний не может быть убедителен. В вопросе о том, что может дать мне высшее наслаждение, решающее значение может иметь один только мой голос, потому что никто за меня не может чувствовать моих удовольствий. Есть люди, совершенно лишенные музыкальных способностей. Если бы кто-нибудь стал убеждать их приняться за изучение музыки, уверяя, что в будущем это занятие будет служить источником наслаждений и утешения в горе, то едва ли его красноречие могло бы иметь успех в данном случае. Чтобы подвигнуть человека на труд развития в себе способности к высшим наслаждениям, необходимо хоть отчасти дать ему теперь же почувствовать прелесть этих наслаждений. Но, при отсутствии в нем природных задатков к этим чувствам сделать это невозможно. Проповедь большинства компетентных ценителей о преимуществах высших наслаждений может повести только к тому, что слушатели составят себе приблизительное представление, насколько приятны для проповедников служение религии, занятия наукой и искусством, но, каждый из них составит себе особое мнение относительно того, насколько приятны были бы ему лично занятия этими предметами.
Обыкновенно, пример бывает убедительнее проповеди, но, в данном случае и пример оказывается бессильным доказать ошибочность расчета тех, которые предаются низменным стремлениям. Допустим, что вы укажете им на человека, перешедшего от увлечений бурно проведенной юности к самому искреннему благочестию. Этим вы нисколько не убедите скептиков в том, что духовные радости выше, чем удовлетворение страстей. Они возразят вам, что вы производите сравнение не при равных обстоятельствах. Что для этого человека в его зрелые годы духовные блага дороже чувственных удовольствий, с вами охотно согласятся. Но, вам могут возразить, что в молодые годы, когда в нем еще кипели страсти, чувственные удовольствия для него были привлекательнее благочестия, мира и блаженства, которое испытывает его дело. И вы не докажете, что религия дает высшее блаженство безусловно, независимо от тех перемен, которые указанный человек испытал с годами. Таким образом, допуская качественное различие удовольствий, все же нужно признать, что исходя из этого предположения, нельзя установить общих правил нравственного поведения, потому что мы не имеем общеобязательных критериев для оценки качественного превосходства удовольствий и не можем надеяться привести всех людей к соглашению в этой оценке.
II. Как было показано в изложении учения Милля, этот мыслитель ясно признал недостаточность эгоизма для обоснования общественных добродетелей. Принципом нравственности он признает не личное счастье, а счастье общества или человечества, однако побуждением к деятельности в пользу счастья человечества он признает то же стремление к личному счастью. На первый взгляд то и другое стоит в полном противоречии между собою, особенно после того, как мы убедились, что интересы отдельной личности и общественная польза не совпадают. Чтобы объяснить, каким образом человек, стремящийся к личному счастью, начинает заботиться о других, Милль приводит следующее соображение. „Если для каждого человека, говорит он, его счастье есть благо, то общее счастье есть общее благо, т. е., если каждый человек хочет своего счастья, то, все люди хотят общего счастья“. Несостоятельность этого рассуждения можно пояснить следующим примером. У каждого человека есть голова, у сотни человек сто голов, следовательно, у каждого человека сто голов. В самом деле, каждый человек желает собственного счастья; все люди вместе желают общего счастья, следовательно, каждый человек желает общего счастья. В этом софизме общее желание личного счастья подменивается понятием личного желания общего счастья. Если я желаю съесть яблоко, а вы прочесть стихотворение, то вместе мы желаем того и другого, но отсюда нельзя заключать, что я кроме яблока хочу также познакомиться и с тем стихотворением, которое пленяет вас.
Возражением на это может служить учение Милля о превращении добродетели из средства в самоцель. В силу ассоциации представлений добродетель, по его мнению, из тяжелого средства для достижения личного счастья превращается мало-помалу в самоцель, приятную для человека, независимо от доставляемых ею выгод. Для пояснения возможности такого превращения средства в цель Милль ссылается на примеры скупости и властолюбия. Власть и деньги, первоначально желательные в качестве средства для достижения других целей, мало-помалу делаются желательными сами по себе и образуют страсть скупости и властолюбия. Но, и тот, и другой пример не может служить достаточным объяснением происхождения бескорыстной любви к добродетели, потому что между сравниваемыми величинами нет полной аналогии. Власть доставляет удовольствие непосредственно, льстя эгоизму и гордости человека, а не потому только, что человек смотрит на нее, как на средство достигнуть других целей. При этих условиях понятна возможность привычки полагать все счастье в одном виде удовольствия, именно в наслаждении властью. Для того, чтобы провести аналогию между властью и добродетелью, необходимо предположить, что и добродетель сама по себе приятна уже ранее образования привычки к исключительному служению ей. Но, допустить это для Милля было бы непоследовательностью, потому что, цель его состоит именно в том, чтобы доказать, как первоначально безразличная и даже тягостная добродетель делается приятною. Признать, что добродетель первоначально может давать удовлетворение сама по себе, значит отречься от попытки вывести ее из стремления к счастью и признать необходимым исследование, в силу каких особенностей нашей природы, не сводимых к эгоизму, возможно такое явление?
Скупой наслаждается не деньгами, а воображаемыми удовольствиями, которые для него могут быть доступны, благодаря обширным средствам. Страсть эта предполагает болезненное развитие воображения, которое заменяет собою реальное пользование благами. В сущности между скупостью и нормальном отношении к деньгам нет существенного различия. При нормальном отношении к деньгам на них покупают для себя действительные наслаждения. Скупец предпочитает копить деньги, чтобы иметь возможность вследствие их наличности предаваться мечтам о возможных удовольствиях. Несколько ранее 22 мы имели уже случай сказать, что идеальное и реальное обладание не слишком различаются между собой, что представление об известном удовольствии заключает в себе отчасти тоже самое наслаждение, которое человек испытывал при его реальном переживании. Вследствие этого мечта часто бывает приятнее ее осуществления. Таким образом, разница между нормальным человеком и скрягой сводится к тому, что первый предпочитает реальные удовольствия, а второй удовольствия воображаемые. Но тот и другой относятся к деньгам, как к средству, только, для достижения реальных удовольствий деньги необходимо тратить, а для возбуждения мечтаний их необходимо собирать.
Что деньги действительно не превращаются в самоцель даже для скряги, об этом достаточно убедительно говорит уже тот факт, что ни один скупец не стал бы копить денег, если бы они внезапно потеряли ценность и впереди не было бы никакой надежды на ее восстановление.
Таким образом деньги, как деньги, независимо от их значения для достижения положительных благ, никогда не бывают предметом любви. Наоборот, добродетель ценна в наших глазах сама по себе. Нужно также принять во внимание и другое различие между страстью к деньгам и движением к добродетели. Деньги по отношению к человеку есть нечто внешнее. Под добродетелью же разумеется не столько внешнее поведение, сколько настроение, выражением которого она служит. Человек ценит самое намерение быть добродетельным. При этом осуществление намерения является даже делом второстепенным, не уменьшающим ценности намерения, коль скоро проявление настроения встречает препятствия, независимые от воли. Между тем, отношение ценности дела и настроения должно бы быть обратным, если бы человек ценил добродетель лишь в качестве средства для достижения удовольствий. Прямым средством служит дело, а не настроение. Поэтому человек и предпочитал бы дело, если бы уважение к добродетели развивалось на почве ассоциации между удовольствием и средством его достижения.
Итак, между страстью к деньгам и любовью к добродетели не существует полной аналогии. Деньги человек всегда любит в качестве средства, а добродетель независимо от ее отношения к личному счастью. Это заставляет нас признать несостоятельным учение Милля о происхождении бескорыстной любви к добродетели из стремления к личному счастью.
Наконец, последним проявлением совести служит чувство ответственности. Сущность его состоит в том, что совершив известное преступление, человек считает себя достойным наказания, презрения, вообще страданий, искупляющих вину. Чувство ответственности, по-видимому, стоит в полном противоречии с точкою отправления Милля. Человек, стремящийся только к своему собственному счастью, неожиданно начинает искать страданий для искупления проступка, совершенного, именно, для достижения этой цели. Средством затушевать это противоречие для Милля служит все та же всемогущая ассоциация представлений. С раннего детства в сознании человека сталкиваются представления о вине и наказании. Мало-помалу они до такой степени сливаются, что наличность первого представления с необходимостью вызывает и второе. Но такое представление о возникновении чувства ответственности обязано своим происхождением неправильному взгляду на человека, как существо, лишенное всякой внутренней самодеятельности. Представления вины и наказания сливаются чисто механически и образуют чувство ответственности помимо всякого участия нашего я. Однако, анализ понятия ответственности открывает в нем эту самодеятельность субъекта. В самом деле, чувство ответственности присуще не только в случаях совершения преступления, действительно преследуемого законом, но, и в тех случаях, когда проступок не подлежит никаким взысканиям. Так, например, внутреннее настроение, пока оно не проявляется в деятельности, не подлежит государственным карам. Более проницательно и требовательно общественное мнение, но и оно клеймит презрением лишь такое дурное настроение, которое выражается каким-нибудь образом, хотя бы, например, в словах. Таким образом, существует целый ряд проявлений (актов) воли, которые не могут иметь для нас дурных последствий. Во всех этих случаях у нас на лицо один член ассоциации представление о вине, – другой же член – наказание – отсутствует. Это делает невозможным возникновение в подобных случаях механической ассоциации между виной и наказанием. Поэтому в подобных случаях чувство ответственности вовсе не могло бы возникнуть путем, указанным Миллем, и человек относился бы к подобным проявлениям своей воли совершенно безразлично. На деле мы видим совсем не то. Мы чувствуем себя ответственными за свое внутреннее настроение и за такие проступки, которые вовсе не преследуются законом и не осуждаются общественным мнением. Часто люди считают себя ответственными за то, за что их не считают ответственными другие. Когда Жанна д» Арк почувствовала в себе призвание освободить Францию от врагов, то, несомненно она считала себя ответственной во всяком промедлении или отклонении от прямого пути, хотя никто ее за это не осуждал и никто не требовал от нее героизма.
Если человек иногда чувствует себя ответственным за такие проявления воли, которые в его сознании никогда не находились совместно с представлением о наказании и дурных последствиях, то, с другой стороны, очень часто он не признает себя ответственным, хотя бы его поступок по общему признанию и считался заслуживающим наказания. Ян Гус и Джордано Бруно чувствовали себя на костре невинными страдальцами, хотя, с раннего детства должны были привыкнуть к мысли, что всякая деятельность, направленная к ущербу католической церкви, строго наказывается.
Таким образом, человек возвышается над механическим сцеплением представлений и самодеятельно развивает из себя чувство ответственности, которое проявляется в формах, не имеющих для себя опоры в опыте. Но, и в тех случаях, когда чувство ответственности соответствует данным опыта, он не ожидает только дурных последствий от преступления, а считает себя достойным этих дурных последствий. Связь представлений по смежности может объяснять лишь ожидание наказания, а не его нравственное оправдание.
Основной недостаток механического объяснения нравственных чувствований заключается в том, что оно считает их слишком пассивными, тогда как эти чувствования отличаются в высшей степени активным характером. В явлениях нравственной оценки мы прежде всего относим известный поступок к своему я, считаем себя ответственными за него и достойными страдания. Для Милля же чувство нравственной ответственности является простым произведением механического слияния представлений.
Этот недостаток, по-видимому, можно устранить, не отрекаясь от основ утилитарной философии, просто ссылкою на способность человека к подражанию. Авторитет, находящийся вне человека, предписывает ему некоторые действия. Самодеятельность, которой нельзя отрицать в человеке, повинуется этому предписанию, но сверх того стремится продолжить в собственной душе то направление, в котором действует внешний авторитет. Совесть есть таким образом внутреннее подражание внешнему приказанию. Сначала подражание это бывает лишь самое точное, потом внешние приказания мало-помалу видоизменяются и наше я налагает на себя свои собственные правила. В конце концов получается видимость, что нравственный закон имеет свое происхождение в самой нашей душе.
Иногда сама природа, разрушая в человеке некоторые силы или соединяя их между собою в различных отношениях, приходит на помощь к исследователю душевной жизни и дает ему возможность проверить свои наблюдения как бы на искусственном опыте. Сумасшествие и служит такою заменою искусственного эксперимента. Что же показывают наблюдения над душевнобольными, лишившимися вследствие болезни внутренних основ нравственности? Вот что рассказывает об этом специалист: „нравственно слабоумный не может усвоить себе правил нравственности. Большинство этих больных прекрасно запоминает, что хорошо и что дурно; они могут выучить самый подробный нравственный катехизис, но для них все в этом катехизисе остается навсегда мертвой буквой. Самый лучший педагог, самый лучший проповедник не выяснит им, что ложь позорна, что прекрасно любить истину, отечество и т. д.; для них навсегда остается непонятным, почему другие любят добро и ненавидят зло; для них не существует ни добра, ни зла, а только приятное и неприятное в узко эгоистическом смысле; зло им известно лишь в той степени, в какой за него наказывают. Допуская даже, что многие здоровые только заучивают от других, что хорошо и что дурно, мы находим, что нравственно слабоумные существа отличаются и от таких людей тем, что не могут даже понять внутреннего смысла этих правил 25 ) Для пояснения этого положения тот же автор приводит несколько примеров и воспоминаний из собственной врачебной практики.
Таким образом, никакие ассоциации представлений не в силах образовать нравственных чувствований, если для этого в душе человека не существует никаких оснований. Наблюдения над душевно больными показывают, что разрушение этих оснований лишает человека нравственных чувств, хотя у него остается нетронутою способность ассоциировать представления и даже мыслить логически. Итак, только наличность некоторых нравственных задатков делает возможным возникновение нравственных чувств. При этом ассоциация представлений имеет лишь второстепенное значение повода, или причины, возбуждающей деятельность скрытых нравственных основ нашей природы.
Но, если даже допустить возможность образования нравственных чувств из ассоциации представлений, то, во всяком случае нужно признать, что такое образование невозможно в индивидуальном сознании на протяжении одной человеческой жизни. Связь представлений, возникшая из личного опыта, вовсе не отличается устойчивостью и постоянством. Если она возникает сравнительно в непродолжительный срок, то, также скоро она может быть и расторгнута усилиями собственной воли или новыми впечатлениями, получаемыми от изменившейся среды. Но, связь известных нравственных чувствований с представлениями об определенных проявлениях воли не отличается такою подвижностью.
Литература и жизнь знакомят нас со многими неудавшимися попытками освободиться от господствующих нравственных понятий. Рассудочным путем часто удается оправдать поведение, несоответствующее требованиям нравственности, и некоторое время действовать спокойно под влиянием этих отрицательных идей. Но, рано или поздно совесть просыпается и начинает терзать человека наперекор всей его логике. Очень часто совесть начинает говорить не в начале преступной деятельности, а уже в конце ее. Это явление было бы невозможно, если бы нравственные чувства коренились в ассоциации представлений. В этом случае труден был бы только первый шаг. Но, с каждым дальнейшим преступлением добрые привычки ослаблялись бы и постепенно вытеснились бы развивающимся преступным навыком. Примеры внезапного и неожиданного пробуждения совести после совершения обдуманного и логически оправданного преступления или даже целого ряда злодейств, совершенных равнодушною рукою, мы найдем в „Преступлении и Наказании“ Достоевского, в „Разбойниках“ Шиллера, в „Борисе Годунове“, „Макбете“ и др. произведениях изящной словесности, призванной быть зеркалом, отражающим в себе все выдающиеся явления жизни частной и общественной.
В виду врожденности нравственных чувств и их неуничтожимости в индивидуальном сознании (за исключением случаев душевной болезни) нужно признать, что учение о происхождении совести из опытов полезности при посредстве ассоциации представлений может иметь вид основательности лишь в том случае, если оно опирается на факты наследственности и признает постепенное образование нравственных чувств на протяжении жизни всего человечества. Эта поправка к теории Милля внесена эволюционистами, о чем речь будет ниже.
III. Допуская возможность преобразования эгоистического стремления к личному счастью в бескорыстную любовь к другому, все же нельзя признать критерием нравственности всеобщее счастье. Прежде всего нужно отметить то обстоятельство, что понятия доброго и полезного для общества не совпадают. Руководясь критерием общего счастья, мы должны были бы признать явлением нравственного порядка изобретение железных дорог, телеграфов, телефонов, всевозможных машин и фабричных усовершенствований. Однако, все эти изобретения, хотя и очень полезные для человечества, не причисляются к явлениям нравственного порядка. С другой стороны, голос общественной совести признает высокую нравственную ценность самоотвержения великого ученого и благодетеля человечества, жертвующего собственною жизнью ради спасения ребенка, будущность которого неизвестна, или даже прямо испорченного и бесполезного члена общества. С точки зрения пользы общество несет невознаградимую утрату в преждевременной смерти общественного деятеля, от которого можно было ожидать великой пользы в будущем, – утрату, вовсе не вознаграждаемую спасением одного бесполезного члена общества. Из этих фактов нравственной оценки видно, что не все полезное признается нравственно добрым, и не все нравственно ценное полезно для общества.
Если, не смотря на это несогласие критерия общего счастья с данными нравственного сознания, мы все же согласимся принять его, пред нами возникнет новый ряд неразрешимых недоумений.
Принцип всеобщего счастья может оправдывать как дурные, так и хорошие поступки. Подобно тому как для больного организма бывает иногда полезно употребление в умеренном количестве ядовитых веществ, и для общества может быть полезно в некоторых случаях убийство, ложь и другия преступления. Если вся ценность поступков определяется их отношением к общественной пользе, то эти преступления должны быть признаны нравственными.
Во-вторых, принцип пользы общества в высшей степени неопределенный. Если довольно трудно бывает предвидеть, в чем заключается наша личная польза и счастье, то, тем труднее определить, какие средства могут вести к счастью государства. Для того, чтобы взвесить и оценить поступок в его отношении к пользе государства, нужно обладать всеведением. Защитники Севастополя полагали, что они содействуют счастью России. Но, впоследствии оказалось, что проигранная война принесла для нас громадную пользу, наглядно показав все несовершенство нашего общественного строя. Если бы случайно мы оказались тогда победителями, то, национальная гордость наша, нашедшая пищу в удаче, совершенно усыпила бы в нашем обществе всякое сознание потребности в движении вперед и преобразованиях жизни. Таким образом, защитники Севастополя вредили России, поскольку своими усилиями и самоотвержением готовили ей победу над врагами. С точки зрения критерия всеобщего счастья мы должны бы были осуждать их героизм, а не преклоняться пред ним.
Заключим все сказанное относительно нравственной философии Милля следующим обобщением. По мере приближения этой философии к данным нравственного сознания, в ней возникают противоречия принципам утилитаризма. Но, и рассматриваемое независимо от своей непоследоватольности, учение Милля не выдерживает критики. Именно, критерием нравственности нельзя признать ни качество удовольствия, ни всеобщее счастье по неопределенности того и другого начала. Превращение себялюбивых стремлений в бескорыстную заботу о ближних под влиянием ассоциации представлений возбуждает сомнение с двух сторон: это объяснение 1) упускает из виду активность, присущую человеческому духу, и 2) расходится с опытом, свидетельствующим о врожденности нравственных чувствований.