The lucifer effect understanding how good people turn evil

Введение

«Эффект Люцифера» подводит итоги многолетней работы, исходным пунктом которой стал Стэнфордский тюремный эксперимент (1971 г.). СТЭ длился всего шесть дней, в нем участвовало чуть более двух десятков человек. «Надзиратели» с такой охотой принялись мучить «заключенных», а «заключенные» переживали такой стресс, что эксперимент пришлось прекратить раньше срока. Но и сегодня, если набрать в Google «эксперимент» или «тюрьма», среди первых ссылок окажется Стэнфордский тюремный эксперимент.

СТЭ напомнил обществу о двух вещах, о которых оно менее всего хотело думать.

• Поведение человека определяется не только склонностями, но в значительной степени ситуацией (а ситуация зависит от системы).
• «У нас это тоже возможно», любой человек и любое общество под угрозой.

Уже прозвучала на весь мир книга Ханны Арендт о банальности зла. Милгрэм уже провел «шокирующий эксперимент» и убедился, что исполнитель, повинуясь власти, готов насмерть замучить человека. Уже взволновал СМИ «казус наблюдателя»: свидетели убийства не пытались вмешаться. А вслед за опытом Зимбардо несколько рискованных школьных экспериментов показали, как быстро люди делятся на «мы» и «они», как дегуманизируются «другие» и отменяются все запреты. Тоталитаризм, чистки, геноцид, групповая этика и отсутствие социальной ответственности, издевательство над беззащитным — все это не про «них», а про «нас». Про каждого.

Тема «банальности зла» ложится в контекст эпохи, пытающейся осмыслить истоки системного насилия. Пусть инициаторы его какие-то выродки, откуда берутся исполнители? СТЭ дает страшный ответ: это обычные люди в «тотальной ситуации». Необходимо всмотреться в ситуацию, которая способствует такому превращению: это может быть не только «власть» или «тюрьма», но и другие факторы, особенно действенные в подростковых компаниях, в замкнутых группах, где происходит инициация, при любом разделении на «мы» и «они». За ситуацией стоит система — государство, власть, идеология, воспитание, социальный уклад, понятия. Они-то и обеспечивают в конечном счете «банальность зла» и послушание его исполнителей.

Эта книга вынуждает каждого (в том числе автора) сурово присматриваться к себе. Эта книга — суд над системой: несколько глав посвящены разбору вины администрации, начиная с президента и военного министерства, в расправах над заключенными тюрьмы Абу-Грейб. В других главах приводятся печальные примеры, как давние, так и новые (японская интервенция в Китае, американцы во Вьетнаме, руандийский геноцид). В мрачном свете предстает в книге история человечества и самонадеянная современность.

Но сурово судя и человеческую природу, и историю, и современные системы, Филип Зимбардо завершает свою книгу надеждой: банальности зла каждый из нас может противопоставить банальный героизм. Не обольщаясь верой, будто плохим может быть кто угодно, только не я, не обольщаясь системами и авторитетами, зорко присматриваясь к любой ситуации, всегда сохраняя личную ответственность, соблюдая «десять заповедей банального героизма», каждый может сохранить себя, переломить ситуацию, начать борьбу с системой. И малый бунт — тому достаточно примеров в истории — не останется втуне. Более того, это единственный действенный способ. Конформизм губителен — именно конформизм, а не садизм или страсть к власти оказались основным источником зла. Чтобы не стать «падшим ангелом», нужно оставаться собой и не быть равнодушным.

1. Стэнфордский тюремный эксперимент: казус исполнителя

Роли в СТЭ распределялись по жребию, однако с первого же дня надзиратели изобретали жестокие и унизительные наказания, а у заключенных стремительно развивались симптомы заученной беспомощности. Сторонние наблюдатели и даже близкие не вмешивались. Сам Зимбардо не остановил вовремя эксперимент. Он подчеркивает:

– Садистские склонности обнаружились только у одного надзирателя. Изначально они были настолько слабыми, что тесты их не обнаружили.
– Нескольких других надзирателей к жестокости побуждал не садизм, а желание преодолеть неуверенность в себе.
– Остальные надзиратели, вообще не одобрявшие жестокость и не получавшие никакого удовольствия, также участвовали в наказаниях. Роль оказалась важнее личности.
– Жертвы также приняли свою роль и почти утратили собственную личность.
– Интересы экспериментатора взяли верх над человечностью и профессионализмом.
– Сторонние наблюдатели доверяли авторитетам и принимали все как должное.

Гораздо более важным фактором, чем склонности, оказалась ситуация: она дала возможность проявиться слабым и скрытым дурным склонностям и — что гораздо важнее — заглушила хорошие. Люди словно перестали быть самими собой. Не сверяясь со здравым смыслом и совестью, они покорно принимали правила игры, доверяли власти, следовали групповому примеру, то есть были хорошими исполнителями, честными подчиненными.

Именно о казусе исполнителя писала Ханна Арендт в «Банальности зла». Об Эйхмане — хорошем семьянине, добром друге, скрупулезно порядочном — организаторе массового уничтожения евреев. Эйхман повторял то, что с 1945 года судьи многократно слышали от высокопоставленных и незначительных участников геноцида: «Я просто выполнял приказ», «Все так делали», «Я доверял властям», «Я старался ради блага моего народа».

The Lucifer Effect

The Lucifer Effect: Understanding How Good People Turn Evil
by Philip Zimbardo
Random House Publishing Group, 1st Ed. Reprint (2008) (public library)
Summarized by Joshua Elle

In a compelling story of his own life’s journey, Phil Zimbardo juxtaposes his famous Stanford Prison Experiment (SPE) and the equally famous Milgram experiment on obedience to authority with the scandalous events at the Abu Ghraib prison during the war in Iraq. The title, The Lucifer Effect, refers to the extreme transformative arc from good to evil that God’s favorite angel Lucifer underwent, and provides a context within which to examine lesser human transformations from good to evil. His main point is that while individuals should be held responsible for their own conduct, we must also examine the Situational and Systemic factors that shape individual conduct. We must accept that there aren’t just bad apples, but bad barrels, and in turn bad barrel makers. Zimbardo’s three tiered analysis categories are: Person, Situation, and System. The conclusion of the book proposes to continue to study the power of Situational and Systemic forces that can influence normal individuals to commit evil, inhumane acts, but also with the thought of turning that influence in the direction of heroic, humane behavior.

Application to Ethical Systems

It is rarely reasonable to attribute bad organizational outcomes solely to the few individuals who get caught. Zimbardo’s approach to examining the Situational and Systemic factors, rather than merely the Personal factors, should help readers to inoculate their organizations against unethical behavior. Specifically, precautionary measures should include avoiding the belief that individuals are invulnerable to Situational forces, being wary of the increased power of Situational forces in novel situations, and knowing that seemingly benign details present in the Situation and System can have deleterious effects, which can quickly become uncontrollable. The Lucifer Effect can also be seen as a stern reminder to take greater care in designing the systems we use to keep organizations functioning, and to take great care in the day to day leadership of organizations.

Chapter 1: The Psychology of Evil: Situated Character Transformations
The journey begins with the question, “am I capable of evil?” Zimbardo then highlights three psychological truths: the world is filled with both good and evil; the barrier between the two is permeable; and angels and devils can switch.

In Zimbardo’s words, “evil consists in intentionally behaving in ways that harm, abuse, demean, dehumanize, or destroy innocent others — or using one’s authority and systemic power to encourage or permit others to do so on your behalf.”

The red thread of evil is traced through a number of nefarious systems of power that ended up committing atrocious crimes against humanity, from Homer’s account of the Trojan War where Agamemnon orders the slaughtering of Trojan women and children, to the Hutus slaughtering the Tutsis in Rwanda in the early 1990s, and to the Japanese slaughtering Chinese civilians during World War II. The abject dehumanization and moral disengagement that facilitated these atrocities is also observed in laboratories like Zimbardo’s SPE and in the Abu Ghraib prison.

Chapter 2: Sunday’s Surprise Arrests
This chapter begins by highlighting the characteristics of Palo Alto, California, from where the SPE participants are drawn. Zimbardo compares the characteristics of the community of Palo Alto with that of the Bronx, New York by describing a field study he conducted that compared the treatment an abandoned automobile in each neighborhood. The situational factors present in the Bronx created anonymity and deindividuation; the automobile was plundered shortly after being abandoned. The same automobile in the setting of a Palo Alto community where there was a lack of anonymity and individuation went untouched. Within that setting, the remainder of the chapter describes the details of how the initial arrests of the SPE participants were carried out.

Chapter 3: Let Sunday’s Degradation Rituals Begin
Once the prisoners and guards slip into their respective roles it is not long before degradation begins. The rules of the prison community were expressly intended to create a harmonious setting, but with the donning of the guards’ and prisoners’ titles and attire, the guards asserted their new authority with creative evil or inaction, whereas the prisoners became rather submissive.

Chapter 4: Monday’s Prisoner Rebellion
This chapter recounts how each individual gets further into his role. Some of the prisoners do begin rebelling, even become so distraught that they have to be removed from the experiment.

Chapter 5: Tuesday’s Double Trouble: Visitors and Rioters
Family members of the prisoners visiting the prison see the mental and physical toll that the SPE has taken upon their sons, boyfriends, or brothers. They leave convincing themselves that the mock-prisoners are tough and that they can endure, rather than thinking to question the sense in continuing to conduct such an experiment that would exact such a toll on their loved ones. In other words, dispositional factors are used to avoid confronting the Situational and Systemic flaws that have arisen. By now, Zimbardo himself felt that he was ever more enveloped in his role as a prison superintendent, and no longer an unbiased, objective researcher.

Chapter 6: Wednesday Is Spiraling Out of Control
A priest is called in to speak with the prisoners, and even he gets sucked into the role pressed upon him by the Stanford Prison. Two standby participants are inserted into the roles of prisoners, one as an agent provocateur working for Zimbardo who soon turns to aid his fellow prisoner, and a second who begins to wage a battle of wills against the prison guards and administration by starting a hunger strike.

Chapter 7: The Power of Parole
A parole board is convened that is made up of one man recently paroled from the California State prison system. Despite his having been turned down by many a parole board during his lengthy sentence, he fails to act compassionately toward these mock prisoners. He is overcome by the situation, and pulled down into his role on the other side of the table. When asked if the prisoners would be willing to forfeit their pay for the experiment in exchange for their freedom, they agree that they would, but still allow themselves to be handcuffed and escorted back to their cells.

Chapter 8: Thursday’s Reality Confrontations
By now the roles have come to rule not only the participants’ emotions, but their reasoning. Later in the evening Zimbardo is confronted by a recent doctoral graduate, who is also Zimbardo’s romantic interest. She exclaims that what he was doing to those boys was terrible. Her message faced stern resistance by Zimbardo, and it wasn’t until past midnight that he was won over, apologized to her, and resolved to terminate the experiment come morning. As this unfolded the guards were subjecting the prisoners to sexually humiliating treatment, prompting one of Zimbardo’s assistants to also conclude that the experiment should be terminated.

Chapter 9: Friday’s Fade to Black
Things come to an end and the debriefing takes place. In analyzing what had come to pass, Zimbardo explains that:

“the System includes the Situation, but it is more enduring, more widespread, involving extensive networks of people, their expectations, norms, policies, and, perhaps, laws. Over time, Systems come to have a historical foundation and sometimes also a political and economic power structure that governs and directs the behavior of many people within its sphere of influence. Systems are the engines that run situations that create behavioral contexts that influence the human action of those under their control. At some point, the System may become an autonomous entity, independent of those who initially started it or even those in apparent authority within its power structure. Each System comes to develop a culture of its own, as many Systems collectively come to contribute to the culture of a society.” (179-80).

It was astounding to Zimbardo the kind of moral re-education that took place, where the pattern of getting into the act occurred with almost every outside visitor. Even the worst-behaving guard was left wondering, “why didn’t people say something when I started to abuse people?” (194).

Chapter 10: The SPE’s Meaning and Messages: The Alchemy of Character Transformations
Zimbardo notes that the prisoners exhibited a passivity, dependency, and depression resembling Martin Seligman’s idea of Learned Helplessness. There were personal transformations resembling that of Dr. Jekyll and Mr. Hyde. What brought about this drastic change was a Situation, both sanctioned and maintained by a background System that Zimbardo helped create. Some key observations applicable to mock prisoners in the SPE–as well as to Nazi doctors during the Holocaust–are stated in this chapter as follows: “…by creating this myth of our invulnerability to situational forces, we set ourselves up for a fall by not being sufficiently vigilant to situational forces.” (211). “Situational power is most salient in novel settings, those in which people cannot call on previous guidelines for their new behavioral options.” (212). “The System’s procedures are considered reasonable and appropriate as the ideology comes to be accepted as sacred.” (226). Zimbardo stresses that the Situational and Systemic approach will prevent one from making the fundamental attribution error whereby all blame (and credit) is given to the individual. He also notes the human propensity for fallacious post hoc justification.

Chapter 11: The SPE: Ethics and Extensions
In this chapter Zimbardo discusses absolute and relative ethics, and how the obviously unethical outcome of the SPE was set up in a manner that received official sponsorship and approval. The experiment involved no deception, and was open to inspection by outsiders. The remainder of the chapter covers the follow-on stories of many of the people involved, as well as concepts that lead to further research.

Chapter 12: Investigating Social Dynamics: Power, Conformity, and Obedience
Zimbardo frames this chapter using C.S. Lewis’ idea that people often desire to be inside some inner ring. He explains that the dramatic changes for the worse occur through the manipulation of mundane aspects of human nature. He highlights other experiments, such as Milgram’s, that illustrate this phenomenon. Then he explores the historical applicability of the “Banality of Evil,” from Nazis, to suicide bombers, to school shooters, and to Jim Jones cultists.

Chapter 13: Investigating Social Dynamics: Deindividuation, Dehumanizaiton, and the Evil of Inaction
Explaining the plasticity of human nature, Zimbardo postulates that, “what we are is shaped both by the broad systems that govern our lives — wealth and poverty, geography and climate, historical epoch, cultural, political and religious dominance — and by the specific situations we deal with daily. Those forces in turn interact with our basic biology and personality.” (298). He discusses work by Albert Bandura on the effects of humanizing and dehumanizing labels (308). Zimbardo recommends that, “by making explicit the mental mechanisms people use to disengage their moral standards from their conduct, we are in a better position to reverse the process, reaffirming the need for moral engagement as crucial for promoting empathetic humaneness among people.” (311). He also goes on to explore the Evil of Inaction, to include bystander effects and conditions.

Chapter 14: Abu Ghraib’s Abuses and Tortures: Understanding and Personalizing Its Horrors
Zimbardo offers thorough examinations of the perpetrators convicted in connection with the atrocities that occurred at Abu Ghraib’s prison. He constructs a compelling argument for his System design considerations. About Chip Frederick, whose sentence was the longest, Zimbardo concludes that “he could have been the best of apples in [the US military’s] good barrels.” (344). This is not a plea from Zimbardo to wholly excuse the heinous acts of these individuals, but to suggest that the influential power of the System should be considered in mitigating their sentences, and should lead to looking up the chain of command for additional liable parties.

Chapter 15: Putting the System on Trial: Command Complicity
Here Zimbardo examines the systemic problems, the plausible deniability, the admitted failure of leadership, and even the acknowledgement that the SPE’s finding had not been heeded, which have all been missing from the service of justice in this matter. He introduces, “a new kind of modern evil, ‘administrative evil,’ that constitutes the foundation of complicity of the chain of political and military command in these abuse tortures. Both public and private organizations, because they operate within a legal framework, not an ethical framework, can inflict suffering, even death, on people by following cold rationality for achieving the goals of their ideology, a master plan, a cost-benefit equation, or the bottom line of profit.” (381).

Chapter 16: Resisting Situational Influences and Celebrating Heroism
Zimbardo envisions creating a “Reverse Milgram” experiment where people comply with intensifying demands to do good. Zimbardo further discusses what it means to be heroic: “For an act of personal defiance to be worthy of being considered ‘heroic,’ it must attempt to change the system, to correct an injustice, to right a wrong.” (458); “Disobedience by the individual must get translated into systemic disobedience that forces change in the situation or agency itself and not just in some operating conditions.” (459); “It is all to easy for evil situations to co-opt the intentions of good dissidents or even heroic rebels by giving them medals for their deeds and a gift certificate for keeping their opinions to themselves.” (459); “Heroism can be defined as having four key features: (a) it must be engaged in voluntarily; (b) it must involve a risk or potential sacrifice, such as the threat of death, an immediate threat to physical integrity, a long-term threat to health, or the potential for serious degradation of one’s quality of life; (c) it must be conducted in service to one or more other people or the community as a whole; and (d) it must be without secondary extrinsic gain anticipated at the time of the act.” (466). Zimbardo further explores the “Banality of Heroism” (485), explicating situational action vectors, which he states are: “group pressures and group identity, the diffusion of responsibility for the action, a temporal focus on the immediate moment without concern for consequences stemming from the act in the future, presence of social models, and commitment to an ideology.”

Филип Зимбардо. «Эффект Люцифера»

Летом 1971 года психолог Филипп Зимбардо провел в Стэнфорде «тюремный эксперимент»: набрал по объявлению 24 молодых мужчин и назначил половину из них заключенными, а половину — охранниками в импровизированной тюрьме, утроенной прямо в университетском кампусе. Эксперимент пришлось закрыть на седьмой день, потому что его участники в самом деле стали относиться друг к другу, как в тюрьме. Через 35 лет Зимбардо подробно описал ход эксперимента.

Даже худший охранник не так уж плох

Керт Бэнкс говорит мне, что из всех охранников он меньше всего уважает Бардена, потому что он мелкий подхалим, поддакивает Хеллману, прячется в тени «босса». Я отношусь к нему так же, хотя с точки зрения заключенных многие охранники гораздо сильнее угрожают их здравомыслию и выживанию. Один из моих сотрудников слышал, как Барден хвастался, будто накануне вечером соблазнил жену своего друга. С двумя друзьями он каждую неделю играет в бридж. Этой женщине двадцать восемь лет и у нее двое детей. Она всегда ему нравилась, но до сих пор он не мог набраться храбрости и приударить за ней. Возможно, новое чувство власти придало ему уверенности, и он обманул старого друга, наставив ему рога. Если он сказал правду, это еще одна причина не испытывать к нему симпатии. Но затем, в его досье мы нашли информацию о том, что его мать бежала из нацистской Германии. Это добавляет хоть что-то положительное к нашей оценке этого непростого парня.

Отчет смены Бардена содержит удивительно точное описание поведения сотрудников исправительных заведений:

У нас — кризис власти, это бунтарское поведение [голодовка заключенного №416] способно подорвать абсолютную власть, которую мы установили. Я узнал, какие странности и страхи есть у других номеров [интересно, что он называет заключенных «номерами»; явная деиндивидуализация]; находясь в тюремном корпусе, я пытаюсь использовать полученную информацию таким образом, чтобы заставить их подчиняться.

Он отмечает также, что охранникам не хватало поддержки от наших сотрудников: «На самом деле проблемы начались за ужином — мы ждем, что руководство тюрьмы объяснит, что нам делать с этим бунтом, ведь нас беспокоит, что он не ест. но руководство не подает признаков жизни, и это странно». (Мы искренне признаем себя виновными в том, что не обеспечили надзора и обучения).

Мое негативное отношение к охраннику Бардену смягчается, когда я узнаю, что он делает дальше. «Я не мог вынести мысли, что [№416] до сих пор сидит в карцере, — говорит он. — Мне кажется, это опасно [так как по правилам заключенный не может проводить в карцере больше часа]. Я спорю с Дейвом и потом молча отвожу нового заключенного №416 назад в его камеру». Правда, он добавляет: «Но издевательским тоном приказываю ему взять сосиски в кровать Ретроспективный дневник охранника. ».

Подтверждением тому, что Барден не так уж плох, служит комментарий Джерри-5486, единственного заключенного, который был готов отказаться от одеяла ради Клея-416: «Меня разозлили крики и разглагольствования Джона Уэйна. В мою камеру вошел [Барден], который знал, что я сочувствую Клею, и сказал, что №416 не будет сидеть там всю ночь. «Мы выведем его, как только все уснут», — прошептал он, а потом опять надел маску «крутого парня». Как будто в этом центре циклона ему нужно было хотя бы иногда быть честным Ретроспективный дневник заключенного. ».

Джерри-5486 не только был на стороне №416. Он понял, что встреча с Клеем оказалась самой важной частью приобретенного жизненного опыта: «Я увидел парня, который знал, чего хотел, и ради этого был готов выдержать любые страдания. Он был единственным, кто не сдался, не подлизывался, не сломался Опрос заключенного после эксперимента. ».

В отчете ночной смены Барден отмечает: «Между оставшимися заключенными уже нет никакой солидарности, только №5486 все время требует одинаковых привилегий для всех». (Я согласен; это одна из причин, по которым я уважаю Джерри-5486 больше всех остальных заключенных).

Этот интенсивный, длительный эксперимент расширяет мои представления о том, как сложна человеческая природа, ведь именно в тот момент, когда ты думаешь, что понял кого-то, оказывается, что ты лишь поверхностно знаком с его внутренним миром, причем это знакомство опирается на незначительное количество личных или опосредованных контактов. Я начинаю уважать Клея-416 за силу воли перед лицом сильнейшего давления, но обнаруживаю, что он — не Будда. Вот что он говорит в своем заключительном интервью о тех страданиях, которые его голодовка доставила другим заключенным: «Если я пытаюсь выйти на свободу, и охранники создают ситуацию, при которой другим делается хуже, потому что я пытаюсь выйти на свободу, меня это не волнует».

Его друг Джерри-5486 прекрасно описывает сложные игры ума, в которые он играл в этой тюрьме — и проиграл.

Все чаще и чаще во время эксперимента я начинал оправдывать свои действия: я говорил: «Это всего лишь игра, я это знаю и могу выдержать все это без особых проблем, и меня все это не волнует, так что я выдержу до конца». Меня это устраивало. Мне все нравилось, я считал, сколько денег заработаю, и планировал побег. Мне казалось, что я мыслю достаточно ясно, и охранники не могли вывести меня из себя, потому что я был отрешен от всего этого и просто наблюдал. Но теперь я понимаю, что хотя считал, что сохраняю здравый смысл, мое поведение в тюрьме выходило из-под моего контроля чаще, чем я думал. Я старался быть открытым, дружелюбным и отзывчивым с другими заключенными, но при этом оставался закрытым и думал только о себе. Я вел себя скорее рационально, и не испытывал сочувствия к другим. Такая отчужденность помогала мне справляться с ситуацией, но теперь я понимаю, что мои действия часто причиняли другим боль. Вместо того, чтобы искренне отзываться на их потребности, я предпочитал думать, что они так же отчуждены и бесчувственны, как я сам. Так я рационализировал свое собственное эгоистичное поведение.

Лучший пример этого — эпизод, когда Клей [№416] сидел в кладовке со своими сосисками. Мы с Клеем были друзьями, он знал, что во время его голодовки я был на его стороне: я поддержал его за ужином, когда другие заключенные пытались заставить его есть. Но когда его увели в одиночку, и нам приказали стучать в дверь и кричать, я сделал это, как и все остальные. Я легко оправдал свои действия: «Это всего лишь игра. Клей знает, что я на его стороне. Мои действия ничего не изменят, я просто развлекаю охранников». Позже я понял, как тяжело Клей воспринял эти крики и стук в дверь. Я издевался над парнем, который мне больше всех нравился. И оправдывал это, говоря себе: «Я это делаю, но мои действия не затрагивают мой разум». Хотя на самом деле важен был разум другого человека. О чем он думал? Как повлияли на него мои действия? Я не осознавал последствий своих действий, я бессознательно возложил ответственность за них на охранников. Я отделил свой разум от своих действий. Возможно, я мог бы сделать почти все — кроме причинения физического вреда другому заключенному, — если бы мог переложить ответственность за это на охранников.

«То, что ты делаешь с этими мальчишками, это ужасно!»

В августе 1971 года я только что защитила диссертацию в Стэнфордском университете, где работала вместе с Крейгом Хейни, и готовилась приступить к новой работе в качестве доцента факультета психологии в Университете Беркли в Калифорнии. Нужно заметить, что незадолго перед этим у меня возникли романтические отношения с Филом Зимбардо и мы уже собирались пожениться. От Фила и его коллег я слышала о тюремном эксперименте, но не принимала участия ни в его предварительной подготовке, ни в начале самого эксперимента. Обычно я проявляю больше интереса к полевым исследованиям и, наверное, я охотно приняла бы участие в эксперименте, если бы не мой переезд, и заботы, связанные с подготовкой к моей первой преподавательской работе. Но когда Фил попросил меня, в качестве личной услуги, помочь провести интервью с участниками исследования, я согласилась.

Я спустилась вниз в тюремный подвал. Потом я прошла в другой конец коридора, откуда во двор входили охранники; там была комната, где охранники отдыхали и расслаблялись в свободное время или переодевались в начале или в конце смены. В этой комнате я разговорилась с одним из охранников, который ждал начала своей смены. Он был очень любезен, вежлив и дружелюбен, и любой посчитал бы его приятным парнем.

Именно в этот момент мимо открытой двери моего кабинета прошествовал отряд скованных цепью заключенных, которых последний раз в день вели в туалет. Как обычно, цепь на лодыжке одного была прикована к цепи другого; на головах были большие бумажные мешки, рука каждого заключенного лежала на плече впереди идущего. Процессию возглавлял самый высокий охранник, Джефф Лендри.
— Крис, смотри! — воскликнул я.
Кристина посмотрела и сразу же отвела глаза.
— Ты видишь? Что скажешь?
— Я уже все увидела, — она снова отвела взгляд.

Я был потрясен ее кажущимся безразличием.

— Что ты хочешь сказать? Ты что, не понимаешь? Это же лаборатория человеческого поведения, мы видим то, чего никто раньше не видел в подобной ситуации. Что с тобой? — Керт и Джаффе встали на мою сторону и тоже на нее набросились.
Ответить она не могла, потому что испытывала настоящий эмоциональный шок. По ее щекам бежали слезы. «Я ухожу. Я не поеду ужинать. Я еду домой».

Я побежал за ней, и мы начали спорить на крыльце Джордан-холла, пристанища факультета психологии. Я спросил, как же она может быть хорошим исследователем, если процедура эксперимента вызывает у нее такие бурные эмоции. Я сказал, что десятки людей спускались в эту тюрьму, и никто не реагировал так, как она. Она была в ярости. Даже если весь мир считает, что в моих действиях нет ничего плохого, ее это не волнует. Она считает, что я не прав. Эти мальчишки страдают. Как научный руководитель, я несу личную ответственность за их страдания. Это не заключенные, не испытуемые, а мальчишки, молодые люди, которых дегуманизируют и оскорбляют другие мальчишки, потерявшие моральные ориентиры.

Ее воспоминания об этом напряженном конфликте полны мудрости и сострадания, но в тот момент ее слова подействовали на меня как холодный душ. Они заставили меня проснуться от кошмарного сна, в котором я жил днем и ночью всю эту неделю.

Около 23.00 заключенных повели в туалет перед сном. Туалет находился за пределами тюремного двора, и это стало проблемой для исследователей — они хотели, чтобы заключенные оставались в «тюрьме» 24 часа в сутки (как это происходит в реальной тюрьме). Они не хотели, чтобы заключенные встречались с посторонними людьми и посещали другие места. Это нарушило бы атмосферу, которую пытались создать исследователи. Поэтому перед тем, как отвести заключенных в туалет, им на головы надевали бумажные мешки, чтобы они ничего не видели, выстраивали в строй и приковывали друг к другу цепью. Потом их вели в холл, по коридору, через котельную и в туалет. Потом их точно так же вели назад. Поэтому заключенным казалось, что туалет находится далеко от двора, хотя на самом деле он был всего лишь в коридоре за углом.

Кристина продолжает вспоминать о конфликте в тот роковой вечер:

Когда в четверг вечером заключенных повели в туалет, Фил возбужденно попросил меня отвлечься от отчета, который я читала: «Скорее, иди сюда, смотри, что происходит!» Я увидела строй скованных цепью заключенных с мешками на головах; охранники выкрикивали приказы. Я тут же отвела глаза. Меня переполнило леденящее, ужасное чувство. «Видишь? Эй, посмотри, это же просто поразительно!» Я не могла заставить себя посмотреть туда снова и сказала: «Я уже все увидела!» В ответ Фил (а вместе с ним другие из его команды) выдали тираду о том, что со мной происходит что-то не то. Мы наблюдаем захватывающий пример человеческого поведения, а я, психолог, не могу даже на это посмотреть? Они не поняли моей реакции, они подумали, что мне просто неинтересно. Их нападки заставили меня почувствовать себя слабой и глупой — женщиной, которой не место в этом мужском мире. Впрочем, мне и без того стало дурно при виде этих бедных мальчишек, целиком и полностью дегуманизированных.

Она вспоминает нашу стычку и то, чем она закончилась:

Скоро мы вышли из помещения тюрьмы, и Фил спросил меня, что я думаю обо всем исследовании. Я уверена, он ожидал чего-то вроде интеллектуальной дискуссии об эксперименте и о той сцене, которую мы только что наблюдали. Вместо этого он получил нечто совсем иное: у меня произошла очень сильная эмоциональная вспышка (обычно я веду себя сдержанно). Я злилась и была напугана. Я начала плакать. Я сказала что-то вроде:

«То, что ты делаешь с этими мальчишками, это ужасно!»

Последовала горячая перепалка. Меня это очень напугало, потому что Фил, казалось, был совсем не тем человеком, которого я знала, — он любил студентов и искренне заботился о них, так что стал чем-то вроде легенды в университете. Он был не тем человеком, которого я полюбила, мягким и отзывчивым к другим людям и, конечно, ко мне тоже. Раньше мы никогда так сильно не ругались. Вместо того, чтобы испытывать близость и чувствовать друг друга, мы оказались на противоположных сторонах какой-то большой пропасти. Эти неожиданные перемены у Фила (и у меня тоже) и угроза нашим отношениям потрясли меня. Я не помню, сколько времени мы спорили, но для меня это было очень долго и очень травматично.

В конце концов Фил услышал меня, извинился за свое поведение и осознал, что происходит с ним и со всеми остальными участниками исследования: все они, незаметно для себя, интернализовали набор разрушительных тюремных ценностей, отделивших их от собственных гуманистических убеждений. Он честно признал свою ответственность за то, что создал эту ужасную тюрьму, и принял решение прервать эксперимент. Но так как было уже далеко за полночь, он решил закончить его на следующее утро, а затем связаться со всеми ранее освобожденными заключенными, собрать всех вместе, провести встречу-дебрифинг с охранниками, затем с заключенными, а потом со всеми вместе. Он испытал большое облегчение, и это решение сняло тяжелый груз с меня и с наших личных отношений.

Эй вы, верблюды, нагните верблюдиц!

Я вернулся в темницу, испытывая облегчение и даже радость от того, что решил прервать свою ужасную миссию. Я с радостью поделился этой новостью с Кертом Бэнксом, который несколько раз, днем и ночью, проверял видеозапись, хотя ему нужно было заботиться о детях. Он тоже обрадовался и сказал, что также собирался предложить мне закончить исследование раньше — после того, что ему пришлось наблюдать в мое отсутствие. Мы пожалели, что с нами нет Крейга, и мы не можем поделиться с ним радостной вестью об окончании этой кошмарной игры.

Невозмутимость Клея-416 и неудачные попытки вывести его из себя привели Хеллмана в ярость. В час ночи он устраивает следующую перекличку. Пятеро заключенных, печальные остатки населения тюрьмы (№416, №2093, №5486, №5704 и №7258), устало выстраиваются в ряд у стены, чтобы продекламировать свои номера, правила и песни. Даже если они делают это безупречно, кто-то из них получает разнообразные наказания. На них кричат, их оскорбляют и заставляют оскорблять друг друга. «Скажи ему, что он мудила», — кричит Хеллман, и заключенный поворачивается, чтобы сказать это другому. Затем наступает черед сексуальных унижений, начавшихся вчера вечером, и двор переполняется тестостероном.

Хеллман кричит: «Видите эту дырку в полу? Двадцать пять отжиманий, как будто трахаете эту дырку! Слышите!» Один за другим заключенные повинуются, а Барден толкает их вниз.

Барден хихикает, ему нравится эта двусмысленность. Тела заключенных не касаются друг друга, но беспомощные заключенные изображают акт гомосексуализма, двигаясь взад-вперед. Потом их распускают по камерам, а охранники скрываются в своей комнате. Сегодня они честно заработали свои деньги. Кошмар, приснившийся мне прошлой ночью, становится реальностью. Я рад, что теперь держу все под контролем: завтра все закончится.

Эта ситуация стремительно и неумолимо подчинила себе почти всех пассажиров этого исследовательского судна, изучающего человеческую природу. Лишь некоторые не поддались искушению ситуации и не подчинились бесчеловечной власти под личиной «эксперимента». И совершенно ясно, что к этому благородному меньшинству я сам не принадлежал.

Philip Zimbardo. «The Lucifer Effect: Understanding How Good People Turn Evil» / Филип Зимардо. «Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев». Перевод с английского Анны Стативки.

«Эффект Люцифера». Глава из книги

Автор показывает, как ситуационные процессы и групповые взаимодействия людей соединяются в одну страшную силу, способную превратить приличных мужчин и женщин в монстров. …

Глава 13. Исследование социальных мотивов: деиндивидуация, дегуманизация и зло бездействия

Возможно, столь красноречиво осуждая род человеческий — нас, гадов, — Джонатан Свифт немного перегнул палку, но ведь он написал эти горькие слова за несколько сотен лет до геноцида во многих странах мира, задолго до Холокоста. Его взгляды отражают основную тему западной литературы: «человечество» совершило головокружительное падение от исходного состояния совершенства, и началось оно с акта неповиновения Господу Богу, когда Адам уступил искушению Сатаны.

Далее тему тлетворного влияния социальных сил развивал социальный философ Жан-Жак Руссо. Он считал людей «благородными примитивными дикарями», которых портит контакт с развращенным обществом. Идее о том, что люди — невинные жертвы всесильного, пагубного общества, противостоит другое представление: человек предрасположен к злу генетически, с рождения. Наш вид движим похотью, неумеренными аппетитами и враждебными импульсами, пока образование, религия и семья не превратят людей в рациональных, разумных, сострадательных существ. В противном случае их необходимо держать в узде с помощью дисциплины, наложенной властью Государства.

То, кем и чем мы являемся, сформировано, с одной стороны, системами, управляющими нашей жизнью, — богатством и бедностью, географией и климатом, исторической эпохой, культурным, политическим и религиозным влиянием, а с другой стороны — ситуациями, с которыми мы ежедневно сталкиваемся. Эти элементы, в свою очередь, взаимодействуют с нашими базовыми биологическими и личностными особенностями. Ранее я утверждал, что возможность извращений встроена в сложный человеческий разум. Импульс к злу и импульс к добру в сочетании и составляют фундаментальный дуализм человеческой природы. Такая концепция предлагает более сложную и более богатую картину причин и тайн человеческих поступков.

ДЕИНДИВИДУАЦИЯ: АНОНИМНОСТЬ И ДЕСТРУКТИВНОСТЬ

Другие мальчишки из банды Джека тоже «прячут» лица за нарисованными масками, и после этого начинают петь: «Бей свинью! Глотку режь! Выпусти кровь!» 3 Как только совершено это немыслимое злодеяние — убийство живого существа, они с удовольствием продолжают убивать — и животных, и своих врагов-людей, например умного мальчика по прозвищу Хрюша. Кто сильнее, тот и прав, и когда стая выслеживает Ральфа, лидера хороших мальчиков, начинается настоящий ад.

Шокирующее поведение женщин в условиях анонимности

Базовая процедура первого эксперимента состояла в том, что студентки колледжа думали, будто наносят серию болезненных ударов током другим женщинам. При этом им рассказывали правдоподобную «легенду». Им нужно было бить током каждую из двух молодых женщин, которых они видели и слышали через полупрозрачное зеркало. Студенток-добровольцев случайным образом распределили на две группы. Одна группа действовала анонимно, или в условиях деиндивидуации, а вторая — в ситуации, когда их личность была известна, т. е. в условиях индивидуализации. Четыре студентки колледжа в каждой из десяти отдельно протестированных групп, действовавших в условиях деиндивидуации, скрывали внешность под капюшонами и свободными лабораторными халатами, а их имена мы заменили номерами от одного до четырех. Экспериментатор обращался с ними как с анонимной группой, а не как с отдельными людьми. Одежда маскировала их невербальное поведение, чтобы другие не могли видеть их реакций. У членов контрольной группы на одежде имелись таблички с именами, поэтому они знали, что их личности известны, но все остальные условия эксперимента были такими же, что и у членов деиндивидуализированных групп. И группа деиндивидуации, и контрольная группа состояли из четырех женщин. В течение 20 «тестов» участницы обеих групп должны были несколько раз ударить током каждую из двух девушек-«жертв».

«Легенда» состояла в том, что женщины участвуют в исследовании проявления творческих способностей в условиях стресса. Задача участниц обеих групп состояла в том, чтобы повышать уровень стресса «испытуемых», нанося им болезненные удары током, а я играл роль экспериментатора, находился в соседней комнате, также за полупрозрачным зеркалом, и руководил этим «исследованием творческих способностей».

В отличие от условий эксперимента Милгрэма, в этом эксперименте не было авторитета, который оказывал бы на участниц прямое давление, открыто побуждая их к агрессивным действиям. Я вообще никак не общался с ними во время «проб». Студентки могли видеть меня сквозь окно для наблюдений, как и каждую из двух женщин-«испытуемых», чьи творческие способности им якобы предстояло исследовать. Кроме того, не было никакого группового давления, потому что участницы групп не общались друг с другом и находились в смежных отдельных кабинах. Наконец, они не испытывали давления, побуждающего выполнить задачу, чтобы не нарушить процедуру исследования. Когда кто-то из четырех студенток в группе бил «жертву» током, то она демонстрировала, что ей больно, — это был достаточный уровень стресса, который должен был воздействовать на ее творческие способности. Поэтому отказ ударить «испытуемую» током не был бы ни актом неповиновения, ни причиной для конфликта. Каждая из участниц в группе могла просто пассивно наблюдать за тем, как другие члены группы играют отвратительную роль «мучительниц».

Мы хотели выяснить длительность ударов тока — как долго каждая студентка будет удерживать кнопку тока после того, как появится сигнал готовности. Их решение состояло не в том, нажимать ли на кнопку, а в том, как быстро снять с нее палец — или продолжать его удерживать и тем самым увеличивать длительность удара. Конечно, они могли отказаться выполнять инструкции и даже вообще отказаться нажимать на кнопку (но ни одна этого не сделала).

Мы сделали так, чтобы одна из женщин-«испытуемых» казалась нашим участницам очень милой, а другая — «неприятной». Для этого мы записали на магнитофон интервью с ними. Мы хотели добиться разного отношения к ним со стороны «индукторов стресса». На самом деле обе «испытуемые» были нашими ассистентками, которых научили вести себя так, как будто они страдают от боли, когда загоралась лампочка, обозначавшая «удар» током, и они устраивали впечатляющее представление, которое могли видеть студентки в другой комнате.

Результаты были однозначными: в условиях деиндивидуации женщины наносили обеим «испытуемым» вдвое больше ударов током, чем члены контрольной группы, попавшие в нее случайным образом и проходившие эксперимент в условиях индивидуализации. Кроме того, женщины из «анонимной» группы одинаково били током обеих «испытуемых» — и ту, которую сочли милой, и ту, которую сочли неприятной. Как только их палец оказывался на кнопке, прошлое теряло значение. Они постепенно увеличивали время удара обеих «испытуемых» в течение 20 проб, удерживая палец на кнопке все дольше и дольше, а «испытуемые» корчились и стонали прямо у них на глазах. Напротив, женщины из контрольной группы по-разному относились к приятной и неприятной «испытуемым», и удары током для приятной женщины в течение многих проб были короче, чем для неприятной.

Женщины из «анонимной» группы игнорировали предыдущую симпатию или неприязнь к «испытуемым», когда могли причинить им боль. Это свидетельствует о разительных переменах в их мышлении, происходивших, когда они оказывались в психологическом состоянии деиндивидуации. Увеличение длительности ударов с повторяющейся возможностью вызывать боль, видимо, свидетельствует об эффекте восходящей спирали эмоционального возбуждения, которое вызывала у них власть над «испытуемой». Поведение, вызывающее возбуждение, становится самоподкрепляющимся, и каждое новое действие стимулирует следующую, более сильную, но менее контролируемую реакцию. Наши данные говорят о том, что это связано не с садистскими побуждениями, не с желанием навредить другим, а скорее с возбуждающим ощущением власти и контроля над другими людьми.

Во время Стэнфордского тюремного эксперимента, как вы помните, охранники и сотрудники носили темные очки с зеркальными отражающими стеклами и стандартную униформу военного образца. Из всех исследований можно сделать один важный вывод: любая ситуация, в которой люди чувствуют себя анонимными, когда никто не знает, кто они, или не хочет этого знать, уменьшает ощущение личной ответственности и тем самым создает возможность для злодеяний. Это особенно верно при наличии второго фактора: если ситуация или какой-то авторитет позволяют участвовать в антисоциальных или насильственных действиях против других людей, как в нашей экспериментальной ситуации, люди готовы начать войну. Если же ситуация, напротив, не способствует эгоизму и анонимности, поощряет просоциальное поведение, люди готовы любить друг друга. (Анонимность на вечеринке часто помогает людям общаться.) Так что идеи Уильяма Голдинга об анонимности и агрессии психологически вполне достоверны. Но на самом деле все сложнее и интереснее, чем он изобразил в своем романе.

Культурные нормы: как заставить воинов убивать на войне, но не дома

Давайте покинем мир лабораторий и детских игр и вернемся в реальный мир, где проблемы анонимности и насилия могут быть вопросом жизни и смерти. Мы будем изучать различия между обществами, в которых, отправляясь на войну, молодые мужчины-воины не изменяют свою внешность, и теми обществами, где всегда практикуется ритуальное изменение внешности: перед битвой воины раскрашивают лица и тела или маскируются (как в «Повелителе мух»). Влияет ли изменение внешности на их отношение к врагу?

Бывает так, что окружающая среда вызывает ощущение временной анонимности у тех, кто в ней живет или действует, — и при этом им не нужно менять внешность. Мы хотели выяснить, как среда, способствующая анонимности, провоцирует вандализм, и провели простой полевой эксперимент. Я описал его в первой главе: мы оставили брошенные машины на улицах рядом с кампусами Нью-Йоркского университета в Бронксе, штат Нью-Йорк, и Стэнфордского университета в Пало-Альто, штат Калифорния. Мы фотографировали и снимали на видеопленку акты вандализма по отношению к этим машинам, которые выглядели явно брошенными (без номерных знаков, капот поднят). В анонимной атмосфере Бронкса несколько десятков людей, проходивших или проезжавших мимо в течение 48 часов, останавливались и грабили автомобиль. По большей части это были хорошо одетые взрослые люди. Они постепенно снимали с машины все ценные детали или просто ее разбивали, и все это происходило при свете дня. А вот в Пало-Альто больше чем за неделю ни один прохожий не совершил по отношению к нашей машине ни одного акта вандализма. Этот наглядный опыт стал единственным практическим доказательством теории городской преступности, получившей название «теории разбитых окон». Окружающая среда такова, что некоторые члены сообщества чувствуют себя анонимными, они понимают, что никто вокруг не знает, кто они, никого это не интересует, а значит, можно вести себя как угодно. В итоге люди превращаются в потенциальных вандалов и убийц.

Деиндивидуация трансформирует аполлоническое в дионисийское

Давайте предположим, что «хорошая» сторона человеческой природы — это рациональность, порядок, целостность и мудрость Аполлона. А ее «плохая» сторона — хаос, дезорганизация, нелогичность и чувственная суть Диониса. Основная черта Аполлона — самоограничение и подавление желаний; ей противостоят безудержные свобода и страсть Диониса. Оказавшись в ситуации, когда когнитивный контроль, обычно направляющий поведение в социально желательном и индивидуально приемлемом направлении, заблокирован, приостановлен или искажен, люди легко превращаются в исчадия ада. Отсутствие когнитивного контроля приводит к самым разным последствиям. Среди них — отсутствие совести, самосознания, личной ответственности, обязательств, преданности, этики, чувства вины, стыда, страха и размышлений о последствиях того или иного действия.

У такой трансформации есть два основных пути: a) ослабление социальной ответственности личности (никто не знает, кто я, или не интересуется этим); и б) отсутствие оценки своих поступков. Первое ослабляет стремление к социальному одобрению и тем самым способствует анонимности — т. е. деиндивидуации. Так часто происходит, когда человек оказывается в ситуации, способствующей анонимности и ослаблению личной ответственности. Второй путь — ослабление самоконтроля и утрата целостности по разным причинам, изменяющим состояние сознания. Это могут быть алкоголь или наркотики, сильные чувства, участие в активных действиях, поглощенность сиюминутными проблемами, когда прошлое и будущее теряют свое значение, а также перекладывание ответственности с себя на других.

Переход от аполлонического к дионисийскому может быть быстрым и неожиданным, заставляя хороших людей совершать плохие поступки: они на время оказываются в бесконечном сегодня и не думают о последствиях своих действий. Обычные ограничения, сдерживающие жестокость и животные импульсы либидо, тают в бурном потоке деиндивидуации. Как будто в мозге возникает короткое замыкание, отключающее функции планирования и принятия решений, расположенные в лобной коре, и в свои права вступают примитивные части лимбической системы мозга, в первую очередь центр эмоций и агрессии, расположенный в миндалевидном теле.

Эффект Марди-Гра: коллективная деиндивидуация как экстаз

В Древней Греции Дионис занимал среди богов особое место. Считалось, что он создает новый уровень реальности, который бросает вызов традиционным взглядам и привычному образу жизни. Он олицетворял и силу, освобождающую человеческий дух из заключения в темнице рационального дискурса и точного планирования, и мощь разрушения: страсть, не ведающую границ, стремление к наслаждению без всякого социального контроля. Дионис был богом опьянения, безумия, сексуальных оргий и страсти сражения. Царство Диониса — это состояния бытия, влекущие за собой потерю самосознания и рациональности, остановка линейного времени и отказ от собственной личности в пользу животной стороны человеческой природы, отвергающей любые нормы поведения и социальной ответственности.

Марди-Гра — это безудержное буйство чувственных наслаждений, жизнь «здесь и сейчас», «вино, женщины и песни». Заботы и обязательства забыты, и празднующие отдаются своей чувственной природе, участвуя в общих кутежах. Это вакхическое празднество освобождает от обычных ограничений и мыслей о последствиях своих действий. Однако в глубине души все понимают, что этот праздник будет длиться недолго, что скоро он сменится еще более жесткими ограничениями, потому что начнется Великий пост. «Эффект Марди-Гра» — это временный отказ от традиционных когнитивных и моральных ограничений поведения, когда группы единомышленников-гуляк весело проводят время, не думая о последствиях и обязательствах. Это — деиндивидуация в группе.

ДЕГУМАНИЗАЦИЯ И ОТКЛЮЧЕНИЕ ВНУТРЕННЕГО КОНТРОЛЯ

Дегуманизация — основное положение, объясняющее жестокость человека к человеку. Дегуманизация возникает всякий раз, когда одни люди начинают считать, что моральные нормы, определяющие, что значит быть человеком, к другим людям не относятся. Дегуманизируя других людей, мы превращаем их в объекты, не считаем их людьми. Считая, что некоторые люди или группы не относятся к человечеству, дегуманизируя их, мы отказываемся от моральных принципов, обычно управляющих нашим отношением к другим людям.

Дегуманизация — основной процесс, способствующий возникновению предрассудков, расизма и дискриминации. Дегуманизация принижает других, объявляя их «испорченными», «неполноценными». Социолог Ирвин Гоффман 9 описывает процесс социальной дискредитации инвалидов. Их считают «не совсем» людьми и, следовательно, неполноценными.

Такие унизительные прозвища и связанные с ними образы могут оказывать мощное мотивирующее влияние. Это подтверждает один замечательный лабораторный эксперимент. Мы уже говорили о нем в первой главе, а здесь рассмотрим его подробнее.

Экспериментальная дегуманизация: студенты-«животные»

72 добровольца мужского пола из соседних колледжей разделили на «группы наблюдателей» из трех человек. Им нужно было наказывать за неверные решения других студентов, «испытуемых», якобы входивших в «группы принятия решений». На самом деле «испытуемыми» были сами «студенты-наблюдатели».

Наблюдателям сказали, что в этом проекте участвуют люди из разных слоев общества, чтобы увеличить его объективность, но каждая «группа решений» состоит из людей одинакового социального слоя. На самом деле это было сделано для того, чтобы позитивные или негативные прозвища можно было применить к членам всей группы.

Исследователи варьировали две переменные этой базовой ситуации: характер прозвищ «жертв» и степень личной ответственности наблюдателей за удары током. Добровольцев случайным образом разделили на три группы по характеру прозвищ, которые получали их «жертвы», — дегуманизирующие, гуманизирующие и нейтральные, и на два уровня ответственности — личную и коллективную.

Сначала давайте рассмотрим, как использовались прозвища и к чему это привело. Затем посмотрим, как повлияла на ситуацию степень личной ответственности. В начале исследования участники из каждой группы «как бы случайно» слышали разговор по внутренней связи между ассистентом и экспериментатором о тестах, якобы заполненных участниками «групп решений». Ассистент небрежно замечал, что личные качества участников этой группы, выясненные во время тестирования, подтвердили мнение человека, который приглашал их принять участие в эксперименте. В ситуации дегуманизации участников «группы решений» он называл «кучкой грязных животных». В ситуации гуманизации их, наоборот, называли «порядочными, разумными и достойными людьми». В третьем случае, в нейтральной ситуации, ассистент не давал никаких оценок участникам «группы решений».

Важно отметить, что участники исследования не общались со своими «жертвами» и поэтому никак не могли оценить участников «группы решений» сами или понять, справедливы ли слова ассистента. Прозвища были просто отзывами постороннего человека о других молодых людях, тоже студентах, вероятно, тоже добровольцах, просто играющих определенную роль в этой ситуации. Повлияли ли прозвища на отношение студентов к тем, за кем они якобы наблюдали? (На самом деле никаких «тех» не было, была только обычная магнитофонная запись, имитировавшая обратную связь.)

Выяснилось, что прозвища оказывали сильное влияние на то, как сильно студенты наказывали своих подопечных. Те, кого дегуманизировали, назвав «животными», получали больше всего ударов током, и сила тока постепенно росла более чем в десяти пробах. С каждой пробой она становилась все больше и больше и достигла средней величины в 7 баллов, при максимальной величине в 10 баллов, для каждой группы участников. Те, кого назвали «достойными людьми», получали меньше всего ударов током, а участники нейтральной группы оказались посередине между этими двумя крайностями.

Более того, во время первой пробы не было никакой разницы в уровне тока между участниками трех групп — сила тока везде была одинаково низкой. Если бы исследование на этом закончилось, то его вывод состоял бы в том, что прозвища не имеют никакого значения. Но с каждой следующей пробой, когда количество ошибок участников «групп решения» начинало расти (что было запланировано экспериментатором), и сила тока в этих трех группах стала отличаться. Те, кто наблюдал за «животными», применяли более высокую силу тока в течение длительного времени. Этот результат сопоставим с увеличением силы тока в анонимных группах студенток в моем более раннем исследовании. Такой рост агрессивной реакции в течение длительного времени, связанный с практикой или с опытом, демонстрирует эффект самоподкрепления. Возможно, удовольствие здесь связано не столько с возможностью причинять боль другим людям, сколько с ощущением власти и контроля, которые мы испытываем, когда получаем власть давать другим то, чего они заслуживают. Исследователи указывают, что прозвища, лишающие их носителей человеческих качеств, способны провоцировать определенные реакции.

Столь же произвольные позитивные прозвища привели к тому, что к их носителям участники эксперимента относились более уважительно — ведь некий авторитет характеризовал их положительно. Тех, кого назвали «достойными людьми», били током меньше всего. Таким образом, способность гуманизации противодействовать жестокости имеет такую же теоретическую и социальную важность, как и феномен дегуманизации. Здесь можно сделать важный вывод о том, какой властью обладают слова, прозвища, идеология и стереотипы: их можно использовать и во зло, и во благо. Сократ говорил, что «когда слово не бьет, то и палка не поможет». А мы сказали бы, что когда слово бьет, то и палка не нужна.

Когда исследовательская группа Бандуры стала выяснять, как участники оправдывали свои действия, оказалось, что дегуманизация побуждала людей искать оправдания, а они, в свою очередь, увеличивали интенсивность наказаний. На основании данных о том, как люди «обходят» обычные запреты жестокости по отношению к другим, Бандура создал концептуальную модель отключения внутреннего контроля.

Механизмы отключения внутреннего контроля

В основе этой модели — признание того, что большинство людей усваивает моральные стандарты в процессе нормальной социализации, главным образом в детстве. Эти стандарты поощряют просоциальное поведение и препятствуют антисоциальному поведению — тому, что считают «плохим» наши родители и ближайшее окружение. Со временем эти внешние моральные стандарты, которые преподают нам родители, учителя и другие авторитеты, превращаются в личный, внутренний кодекс поведения. Мы начинаем контролировать свои мысли и действия, и этот самоконтроль начинает приносить удовлетворение и дает нам ощущение собственной ценности. Мы учимся ограничивать собственную жестокость по отношению к другим и вести себя гуманно. Однако механизмы самоконтроля и саморегуляции не постоянны и не статичны. Скорее, ими управляет динамический процесс, в котором может быть выборочно активизирована моральная самоцензура, способствующая «хорошему» поведению; в других случаях она может быть подавлена, и тогда мы ведем себя «плохо». Люди и группы иногда «отключают» обычные моральные нормы — в определенные моменты, в определенных ситуациях, с определенными целями. Они как будто переводят рычаг нравственности в нейтральное положение и движутся по инерции, не думая о том, что могут наехать на пешехода; а потом снова переключают его на более «нравственную» передачу и возвращаются к обычным моральным стандартам.

Активизируя один или несколько из следующих четырех когнитивных механизмов, каждый из нас способен оправдать любое свое деструктивное или злонамеренное поведение.

Во-вторых, мы можем «не видеть» прямой связи между нашими действиями и их пагубными результатами, рассеивая или перекладывая личную ответственность. Мы избавляемся от мук совести, если просто не воспринимаем себя как преступников против человечества.

В-третьих, мы можем «не замечать» вреда, который причинили наши действия другим людям. Мы игнорируем, искажаем, преуменьшаем негативные последствия своего поведения или вообще не верим в их наличие.

Наконец, в-четвертых, мы можем считать, что жертвы заслуживают наказания, возлагаем на них всю вину, и, конечно же, дегуманизируем их: ведь они не заслуживают человеческого отношения.

Понимание процессов дегуманизации не оправдывает ее

Важно еще раз добавить, что подобные психологические исследования ни в коем случае не предназначены для того, чтобы оправдывать или узаконивать безнравственные и преступные действия. Исследуя и описывая когнитивные механизмы, посредством которых люди отделяют свои моральные стандарты от поведения, мы лучше понимаем, как предотвратить этот процесс, ясно указывая на потребность в моральных обязательствах как основополагающем качестве гуманного общества.

Дегуманизация и «враги государства»

В книге «Лица врага» Сэм Кин 17 показывает, каким образом наглядная агитация, которую государство использует против тех, кто считается опасными «другими», «посторонними», «врагами», моделирует архетип врага. Как правило, для этого создаются яркие образы, вызывающие нечто вроде коллективного психоза: этот страшный враг может причинить вред женщинам, детям, домам и Богу родной страны, уничтожив ее фундаментальные убеждения и ценности. Такая пропаганда процветает в международных масштабах. Несмотря на национальные различия, ее методы можно разделить на несколько категорий, помогающих создать образ Homo hostilis, «человека враждебного». Чтобы создать в умах хороших членов справедливого племени нового, ужасного врага, нужно убедить их, что «враг» — это агрессор, безличный насильник, безбожник, варвар, преступник, мучитель, убийца, абстрактный символ или «животное». Нужно показать им пугающие картины: родную страну пожирают ужасные твари: змеи, крысы, пауки, насекомые, ящерицы, гигантские гориллы, спруты или даже «эти свиньи англичане».

Конечное следствие применения дегуманизирующей концепции в отношении «других» — все те немыслимые вещи, которые мы готовы сделать с ними, как только они официально объявлены противниками и врагами. В 1920–1940-е гг. сторонники евгеники использовали научные теории, чтобы «очистить» человеческий род, избавить его от «неполноценных» или от тех, кто обладает нежелательными качествами. Тогда были насильственно стерилизованы более 65 000 граждан Америки. Подобных извращений можно было бы ожидать от Адольфа Гитлера, но уж никак не от одного из самых уважаемых юристов Америки, Оливера Уэнделла Холмса. Однако именно он утверждал (в 1927 г.), что закон о принудительной стерилизации не только не является неконституционным, но и принесет пользу обществу:

Можно вспомнить исследование, о котором мы говорили в главе 12: как оказалось, студенты Гавайского университета были готовы поддержать «окончательное решение» и устранять неполноценных, а если нужно — то даже и членов собственной семьи.

ЗЛО БЕЗДЕЙСТВИЯ: ПАССИВНЫЕ НАБЛЮДАТЕЛИ

Для торжества зла необходимо только одно условие — чтобы хорошие люди сидели сложа руки.
Эдмунд Берк,
британский государственный деятель

[Нам] нужно понять, что пассивно принимать несправедливость системы — значит сотрудничать с этой системой и тем самым становиться соучастником ее злодеяний.
Мартин Лютер Кинг 20

Слово «злодеяния» обычно пробуждает в нас мысли о жестоких, ужасных преступлениях. Но бездействие тоже может быть злодеянием, если ситуация требует активной помощи другим, протеста, неповиновения или активного призыва к переменам. Один из самых главных, но наименее заметных пособников зла — не главный злодей, а безмолвный хор, который смотрит, но не видит, слушает, но не слышит. Его молчаливое присутствие на сцене, где творятся злодеяния, еще сильнее размывает нечеткую границу между добром и злом. Итак, мы спрашиваем: почему люди не помогают другим? Почему они ничего не делают, когда нужно действовать? Такая пассивность — следствие их личных недостатков — бездушия и безразличия? Или здесь также можно обнаружить некие социальные мотивы?

Случай Китти Дженовезе: социальные психологи спешат на помощь, но опаздывают

В большом городе, таком как Нью-Йорк, Лондон, Токио или Мехико, каждый окружен буквально десятками тысяч людей. Мы проходим мимо них на улицах, сидим рядом с ними в ресторанах, в кино, в автобусах и электричках, ждем вместе с ними своей очереди — но при этом никак не связаны с этими людьми, как будто рядом с нами никого нет. Рядом с одной девушкой из Квинса действительно никого не оказалось как раз тогда, когда ей больше всего нужна была помощь других людей.

«Более получаса 38 уважаемых законопослушных жителей Квинса [Нью-Йорк] наблюдали, как убийца избивал женщину, совершив на нее три отдельных нападения в районе Кью-Гарденс. Дважды голоса и внезапно зажегшийся свет в спальнях этих людей помешали ему. И каждый раз он возвращался, находил свою жертву и продолжал ее избивать. Никто из свидетелей нападения не позвонил в полицию; один свидетель вызвал полицию только после того, как женщина умерла». [The New York Times, 13 марта 1964 г.].

Проведенный недавно повторный анализ деталей этого происшествия поставил под сомнение количество свидетелей, и не ясно, понимали ли они, что происходит, — ведь многие из них были пожилыми людьми и неожиданно проснулись среди ночи. Тем не менее нет никаких сомнений, что многие жители этого ухоженного, спокойного, благополучного района слышали ужасные крики и при этом ничем не помогли. Китти погибла одна, на лестнице, ей было уже некуда бежать, и она не смогла ускользнуть от безумного убийцы.

Исследования поведения свидетелей

Социальные психологи услышали тревожный сигнал и начали серию новаторских экспериментов, связанных с поведением свидетелей. Они бросили вызов привычному диспозиционному представлению о бездушии жителей Нью-Йорка и решили понять, какие ситуационные факторы препятствуют просоциальным действиям обычных людей. В то время Бибб Латане и Джон Дарли 21 были преподавателями Нью-Йоркских университетов — Колумбийского и Нью-Йоркского, так что они оказались прямо в эпицентре событий. Они проводили полевые исследования во многих местах Нью-Йорка, например в метро и на оживленных перекрестках, а также в лабораториях.

Социальные ситуации создают люди, и изменять их могут тоже люди. Мы не роботы, управляемые ситуационно-ориентированными программами, наша созидательная, творческая деятельность может изменить любую программу. Но дело в том, что мы слишком часто принимаем на веру чужие определения ситуации и чужие нормы вместо того, чтобы сознательно рискнуть, бросить вызов этим нормам и поискать новые модели поведения. Одним интересным следствием изучения пассивных и восприимчивых свидетелей стало появление сравнительно новой области в социальной психологии — исследований помощи и альтруизма (хороший обзор работ на эту тему содержится в монографии Дэвида Шрёдера с соавторами 23 ).

Добрый самаритянин очень спешит

Представьте себе, что вы — студент семинарии Принстонского университета. Вы готовитесь стать священником. Сегодня вы собираетесь прочесть проповедь, посвященную притче о добром самаритянине. Вашу проповедь будут записывать на видео для психологического эксперимента, посвященного эффективной коммуникации. Вы назубок выучили эту притчу из десятой главы Евангелия от Луки. В ней говорится о человеке, который остановился, чтобы помочь прохожему, попавшему в беду. Прохожий беспомощно сидел у дороги из Иерусалима в Иерихон. Евангелие гласит, что добрый самаритянин был единственным, кто проявил милосердие к незнакомцу, и за это он получит заслуженную награду на небесах. Это прекрасный библейский урок о добродетели альтруизма.

А теперь представьте себе, что по пути из здания факультета психологии в видеостудию вы видите незнакомца, сидящего у дороги. Он явно попал в беду — он стонет и наверняка нуждается в помощи. Можете ли вы представить себе какие-то причины, которые помешали бы вам помочь незнакомцу, как сделал добрый самаритянин, — особенно если учесть, что как раз в этот момент вы повторяете про себя притчу о добром самаритянине?

Но вернемся в психологическую лабораторию. Вам сказали, что вы опаздываете на назначенный сеанс видеозаписи, и поэтому вам нужно поспешить. Другим студентам семинарии, которые также участвовали в этом эксперименте, случайным образом давали разные установки: им говорили, что у них либо мало времени, либо достаточно времени, чтобы дойти до центра видеозаписи. Но разве спешка важна? Ведь вы — хороший человек, почти святой, и как раз сейчас думаете о добродетели альтруизма, которую проявил добрый самаритянин. Готов поспорить, что вам хотелось бы верить, что спешка не имеет значения, что в такой ситуации вы обязательно остановились бы и помогли страждущему, несмотря ни на что. И вы наверняка уверены, что другие студенты семинарии тоже придут на помощь человеку в беде.

Если вы на это поставили, то проиграли. Жертва подобной ситуации пришла бы к такому выводу: не стоит попадать в беду, когда окружающие спешат. Почти все студенты семинарии — 90% — упустили шанс стать добрыми самаритянами, потому что очень спешили прочесть проповедь о добром самаритянине. Студенты испытывали конфликт интересов: помочь науке или помочь жертве. Наука победила, и жертва осталась страдать. (Как вы уже догадались, роль жертвы играл ассистент исследователя.)

Узаконенное зло бездействия

На протяжении всей истории человечества именно бездействие тех, кто мог действовать, безразличие тех, кто должен был обратить внимание, молчание голоса правосудия, когда он должен был звучать громче всего, позволяли злу одержать победу.
Хайле Селассие,
последний император Эфиопии

В ситуациях, где творятся злодеяния, есть преступники, есть жертвы и есть уцелевшие. Часто есть еще и наблюдатели или те, кто знает, что происходит, и не вмешивается, тем самым поддерживая злодеяния собственным бездействием.

На уровне государства подобное бездействие, когда нужно действовать, приводит к массовым убийствам и геноциду, как это было в Боснии и в Руанде, а совсем недавно — в Дарфуре. Страны, как и люди, часто не хотят вмешиваться, отрицают серьезность ситуации и не спешат принимать меры. Они тоже предпочитают верить пропаганде правителей, а не мольбам жертв. Кроме того, те, кто принимает решения, часто испытывают давление со стороны большого бизнеса, которому выгодно просто переждать.

Один из самых печальных случаев узаконенного зла бездействия произошел в 1939 г., когда американское правительство и его президент, известный гуманист Франклин Рузвельт, отказались впустить в страну судно с еврейскими беженцами на борту. Лайнер «Сент-Луис» шел из Гамбурга на Кубу. На его борту было 937 еврейских беженцев, которые хотели спастись от Холокоста. Кубинское правительство не сдержало свое первоначальное обещание принять беженцев. В течение 12 дней беженцы и капитан судна отчаянно пытались получить разрешение американского правительства войти в порт Майами, находившийся в пределах видимости. После того как судну не позволили войти ни в этот, ни в какой-либо другой порт США, ему пришлось повернуть назад и снова пересечь Атлантику. Некоторых беженцев приняли Великобритания и другие страны, но многие в итоге погибли в нацистских концентрационных лагерях. Только представьте себе, что вы были так близко к свободе, а потом погибли в рабстве.

ПОЧЕМУ ВАЖНЫ СИСТЕМЫ И СИТУАЦИИ

С точки зрения медицины, образования, законодательства, религии и психиатрии — короче говоря, почти всех основных элементов западного общества, человек независим и автономен. Все вместе эти институты создают и поддерживают миф о том, что люди всегда могут управлять своим поведением, действуют на основании свободной воли и рационального выбора и поэтому несут личную ответственность за все свои действия. Если человек не признан недееспособным и при этом поступает неправильно, значит, он осознает, что поступает неправильно и должен быть за это наказан. Считается, что факторы ситуации — всего лишь минимальный набор внешних обстоятельств. Оценивая то или иное поведение, сторонники диспозиционного подхода возлагают ответственность на Личность, не обращая внимания на Ситуацию. На первый взгляд, такие представления поддерживают человеческое достоинство, и здоровому взрослому человеку должно хватать внутренней силы и воли, чтобы противостоять любым искушениям и ситуационным влияниям. Те из нас, кто не согласен с этой концепцией, полагают, что такой взгляд отрицает реальность и недооценивает человеческую уязвимость. Признание человеческой слабости перед лицом самых разных ситуационных сил, о которых мы до сих пор говорили в нашем исследовании, — первый шаг к тому, чтобы научиться сопротивляться нежелательным влияниям и создавать эффективные стратегии противодействия — и для отдельных людей, и для целых сообществ.

Ситуационный подход побуждает нас испытывать глубокое чувство смирения, когда мы пытаемся понять «немыслимые», «невообразимые», «бессмысленные» акты насилия, вандализма, террора, пыток или убийств. Вместо того чтобы отгородиться забором высокой нравственности, отделяющим нас, хороших людей, от тех, плохих, и быстро разделаться с анализом причин, которые привели к этим злодеяниям, с помощью ситуационного подхода можно проявить к этим «другим» «атрибутивное милосердие». Оно основано на той идее, что любой поступок, добрый или злой, который когда-либо совершил человек, в той же ситуации могли бы совершить и мы с вами. Когда речь идет о том, что заставляет людей совершать преступления, наше общество и наша система уголовного права слишком сильно полагаются на общепринятые взгляды. Обычно мы уделяем внимание только мотивационным и личностным детерминантам. Системе правосудия пришло время обратить внимание на существенный корпус данных, накопленных науками о поведении, которые подтверждают влияние социального контекста на поведение личности к лучшему или к худшему. Мои коллеги Ли Росс и Донна Шестовски провели глубинный анализ проблем, которые ставит современная психология перед теорией и практикой права. Их вывод состоит в том, что правовой системе было бы полезно принять модель медицинской науки и практики, используя современные исследования о комплексных причинах адекватного и неадекватного функционирования тела и разума:

Оценка ситуационной власти

На субъективном уровне можно сказать, что нужно быть участником ситуации, чтобы оценить ее трансформирующее воздействие — на нас самих и на других участников той же ситуации. Взгляд со стороны ничего не даст. Абстрактное описание ситуации, даже весьма подробное, не передает ее эмоционального фона, невербального поведения участников, возникающих в ней норм, того, насколько она затрагивает наше эго и насколько нас возбуждает. В этом и состоит разница между тем, чтобы отвечать на вопросы телевикторины, находясь на сцене, или наблюдать за ней, сидя в зале. Именно по этой причине обучение, основанное на эмпирических методах, может оказаться столь эффективным, как в тех экспериментах школьных учителей — миссис Элиот и Рона Джонса, — о которых мы уже говорили. Надеюсь, вы помните историю о том, как 40 психиатров, которых попросили предсказать результат эксперимента Милгрэма, значительно недооценили влияние авторитета? По их мнению, только один процент испытуемых дойдет до максимального напряжения тока в 450 вольт. Но, как мы видели, они оказались очень далеки от реальности. Они не смогли по достоинству оценить воздействие социально-психологических факторов ситуации, побуждавших обычных людей делать то, чего в обычной жизни они никогда бы не сделали.

ЧТО ВПЕРЕДИ: ЛОЖКИ ДЕГТЯ, БОЧКИ МЕДА, ПРОВОКАТОРЫ И «ЗАБАВЫ»

Итак, настало время вооружиться нашим аналитическим инструментом и отправиться в далекую чужую страну — в Ирак. Там мы попытаемся осмыслить невероятный феномен наших дней: цифровые снимки, запечатлевшие издевательства над иракскими заключенными в тюрьме Абу-Грейб. Весь мир был потрясен свидетельствами этих преступлений против человечности, совершенных в блоке 1A этой секретной тюрьмы, этого «театра ужасов». Как такое могло произойти? Кто должен нести за это ответственность? Почему мучители, не стесняясь, делали эти снимки, запечатлевая собственные преступления? Эти и многие другие вопросы волновали общественность в течение многих месяцев. Президент Соединенных Штатов поклялся «добраться до дна» этой ситуации. Политические деятели и ученые мужи со знанием дела объявили, что все дело — в «ложке дегтя», случайно попавшей в «бочку меда». Злодеи оказались просто-напросто кучкой садистов, «плохих солдат».

Наша цель — заново исследовать то, что произошло, и выяснить, как это произошло. Теперь мы достаточно подготовлены, чтобы противопоставить привычному диспозиционному анализу, возлагающему вину на нескольких злодеев, плохую «ложку дегтя» в хорошей «бочке меда», поиск ситуационных детерминант. Мы хотим понять природу той самой «бочки дегтя». Мы также рассмотрим выводы нескольких независимых следственных групп, которые вели расследование злоупотреблений. Это выведет нас за рамки ситуационных факторов и сделает объектом нашего анализа Систему — военную и политическую.

I Цит. по: Свифт Дж. Сказка бочки. Путешествия Гулливера / Пер. под ред. А. А. Франковского. М.: Правда, 1987. — Прим. пер.

II Цит. по: Голдинг У. Повелитель мух / Пер. Е. Суриц. М.: Ермак; АСТ, 2007. — Прим. пер.

III Цит. по: Шекспир У. Драмы / Пер. Т. Щепкиной-Куперник. М.: Эксмо-Пресс, 2000. — Прим. пер.

IV Международная некоммерческая организация, занимающаяся обеспечением и поддержкой сравнительных исследований в области человеческого поведения, социального поведения и культуры. — Прим. ред.

V Пепельная среда — в латинском обряде католической и некоторых протестантских церквей — день начала Великого поста. Пепельной среде предшествует так называемый жирный вторник, последний день периода карнавалов, времени празднеств и развлечений. — Прим. ред.

1 Swift J. Gulliver’s Travels and Other Works. London: Routledge, 1906. Критика Свифта в адрес собратьев-людей косвенно связана со словами, обращенными к его альтер-эго, Лемуэлю Гулливеру, который в своих путешествиях в Бробдингнег и в другие места встречается с разными персонажами. Людей, т. е. иеху, он называет «извращенными в самой своей основе». Мы также узнаем, что наши пороки не подлежат исправлению, потому что не хватит никакого времени, «чтобы избавиться от всех пороков и безрассудств, которым подвержены иеху, даже если бы только они имели малейшее расположение к добродетели и мудрости».

2 Weiss R. Skin Cells Converted to Stem Cells // The Washington Post. 2005. Aug. 22. P. A01.

3 Golding W. Lord of the Flies. New York: Capricorn Books, 1954. P. 58, 63.

4 Zimbardo P. G. The Human Choice: Individuation, Reason, and Order Versus Deindividuation, Impulse, and Chaos // 1969 Nebraska Symposium on Motivation / Ed. by W. J. Arnold, D. Levine. Lincoln: University of Nebraska Press, 1970.

5 Bond M. H., Dutton D. G. The Effect of Interaction Anticipation and Experience as a Victim on Aggressive Behavior // Journal of Personality. 1975. Vol. 43, № 3. P. 515–527.

6 Kiernan R. J., Kaplan R. M. Deindividuation, Anonymity, and Pilfering. Доклад, прочитанный на съезде Западной психологической ассоциации (Western Psychological Association) в Сан-Франциско в апреле 1971 г.

7 Watson Jr. R. J. Investigation into Deindividuation Using a Cross-Cultural Survey Technique // Journal of Personality and Social Psychology. 1973. Vol. 25, № 2. P. 342–345.

8 Ниже указаны наиболее важные исследования по деиндивидуации: Diener E. Deindividuation: Causes and Consequences // Social Behavior and Personality. 1977. Vol. 5, № 1. P. 143–156; Diener E. Deindividuation: The Absence of Self-Awareness and Self-Regulation in Group Members // Psychology of Group Influence // Ed. by P. B. Paulus. Hillsdale, NJ: Erlbaum, 1980. P. 209–242; Festinger L., Pepitone A., Newcomb T. Some Consequences of De-individuation in a Group // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1952. Vol. 47, № 2, Suppl. P. 382–389; Le Bon G. The Crowd: A Study of the Popular Mind. London: Transaction, 1995; Postmes T., Spears R. Deindividuation and Antinormative Behavior: A Meta-analysis // Psychological Bulletin. 1998. Vol. 123, № 3. 238–259; Prentice-Dunn S., Rogers R. W. Deindividuation in Aggression // Aggression: Theoretical and Empirical Reviews / Ed. by R. G. Geen, E. I. Donnerstein. New York: Academic Press, 1983. P. 155–172; Reicher S., Levine M. On the Consequences of Deindividuation Manipulations for the Strategic Communication of Self: Identifiability and the Presentation of Social Identity // European Journal of Social Psychology. 1994. Vol. 24, № 4. P. 511–524; Singer J. E., Brush C. E., Lublin S. C. Some Aspects of Deindividuation: Identification and Conformity // Journal of Experimental Social Psychology. 1965. Vol. 1, № 4. P. 356–378; Spivey C. B., Prentice-Dunn S. Assessing the Directionality of Deindividuated Behavior: Effects of Deindividuation, Modeling, and Private Self-Consciousness on Aggressive and Prosocial Responses // Basic and Applied Social Psychology. 1990. Vol. 11, № 4. P. 387–403.

9 Goffman E. Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1963.

10 См.: Maslach C., Zimbardo P. G. Dehumanization in Institutional Settings: «Detached Concern» in Health and Social Service Professions; The Dehumanization of Imprisonment. Доклад, представленный на конференции Американской психологической ассоциации (American Psychological Association) в Монреале, Канада, 30 августа 1973 г.

11 См.: Ginzburg R. 100 Years of Lynching. Baltimore: Black Classic Press, 1988. Фотографии судов Линча, издававшиеся в виде открыток, собраны в книге: Allen J., Ali H., Lewis J., Litwack L. F. Without Sanctuary: Lynching Photography in America. Santa Fe, NM: Twin Palms Publishers, 2004.

12 См.: Kelman H. C. Violence Without Moral Restraint: Reflections on the Dehumanization of Victims and Victimizers // Journal of Social Issues. 1973. Vol. 29, № 4. P. 25–61.

13 Herbert B. «Gooks» to «Hajis» // The New York Times. 2004. May 21.

14 Bandura A., Underwood B., Fromson M. E. Disinhibition of Aggression Through Diffusion of Responsibility and Dehumanization of Victims // Journal of Research in Personality. 1975. Vol. 9, № 4. P. 253–269.

15 См. обширные работы Альберта Бандуры об отключении внутреннего контроля, в частности: Bandura A. Social Foundations of Thought and Action: A Social Cognitive Theory (Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1986); Bandura A. Mechanisms of Moral Disengagement // Origins of Terrorism: Psychologies, Ideologies, Theologies, States of Mind / Ed. by W. Reich. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1990. P. 161–191; Bandura A. Moral Disengagement in the Perpetration of Inhumanities // Personality and Social Psychology Review (Special Issue on Evil and Violence). 1999. Vol. 3. P. 193–209; Bandura A. The Role of Selective Moral Disengagement in Terrorism // Psychosocial Aspects of Terrorism: Issues, Concepts and Directions / Ed. by F. M. Mogahaddam, A. J. Marsella. Washington, DC: American Psychological Association Press, 2004. P. 121–150; Bandura A., Barbaranelli C., Caprara G. V., Pastorelli C. Mechanisms of Moral Disengagement in the Exercise of Moral Agency // Journal of Personality and Social Psychology. 1996. Vol. 71, № 2. P. 364–374; Osofsky M., Bandura A., Zimbardo P. G. The Role of Moral Disengagement in the Execution Process // Law and Human Behavior. 2005. Vol. 29, № 4. P. 371–393.

16 В одном сюжете агентства Рейтер тридцатипятилетняя мать, представительница народа хуту по имени Муканквайа, рассказывает, как она и другие женщины хуту окружили детей своих «врагов» — соседей-тутси. С поразительной решительностью они забили ошеломленных детей до смерти палками. «Они не кричали, потому что знали нас, — сказала она. — Они только выпучили глаза. Мы убили очень многих, я не могу даже посчитать». Она оправдывала свои действия тем, что она и другие женщины-убийцы «сделали детям одолжение»: лучше, если дети умрут сейчас, потому что иначе они останутся сиротами, ведь их отцов зарубили мачете, которые правительство выдало мужчинам-хуту, а их матерей изнасиловали и убили. У этих детей была бы очень трудная жизнь, рассуждала она и другие женщины-хуту. Поэтому, забив их до смерти, они освободили их от печального будущего.

17 См.: Keen S. Faces of the Enemy: Reflections on the Hostile Imagination. San Francisco, CA: Harper & Row, 2004. Также можно посмотреть одноименный DVD-фильм (2004).

18 Цит. по: Bruinius H. Better for All the World: The Secret History of Forced Sterilization and America’s Quest for Racial Purity. New York: Knopf, 2006.

19 См.: Galton F. Hereditary Genius: An Inquiry into Its Laws and Consequences. 2nd ed. London: Macmillan, 1892; Watts and Co., 1950; Soloway R. A. Democracy and Denigration: Eugenics and the Declining Birthrate in England, 1877— 1930. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1990; Race Betterment Foundation: Proceedings of the Third Race Betterment Conference. Battle Creek, MI: Race Betterment Foundation, 1928; Black E. War Against the Weak: Eugenics and America’s Campaign to Create a Master Race. New York: Four Walls Eight Windows, 2003; Black E. IBM and the Holocaust: The Strategic Alliance Between Nazi Germany and America’s Most Powerful Corporation. New York: Crown, 2001.

20 King Jr. M. L. Strength to Love. Philadelphia: Fortress Press, 1963. P. 18.

21 Latane B., Darley J. M. The Unresponsive Bystander: Why Doesn’t He Help? New York: Appleton-Century-Crofts, 1970.

22 Darley J. M., Latane B. Bystander Intervention in Emergencies: Diffusion of Responsibilities // Journal of Personality and Social Psychology. 1968. Vol. 8, № 4, pt. 1. P. 377–383.

23 Schroeder D. A., Penner L. A., Dovidio J. F., Pilliavan J. A. The Psychology of Helping and Altruism: Problems and Puzzles. New York: McGraw-Hill, 1995. См. также: Batson C. D. Prosocial Motivation: Why Do We Help Others? // Advanced Social Psychology / Ed. by A. Tesser. New York: McGraw-Hill, 1995. P. 333–381; Straub E. Helping a Distressed Person: Social, Personality, and Stimulus Determinants // Advances in Experimental Social Psychology / Ed. by L. Berkowitz. New York: Academic Press, 1974. Vol. 7. P. 293–341.

24 Darley J. M., Batson C. D. From Jerusalem to Jericho: A Study of Situational Variables in Helping Behavior // Journal of Personality and Social Psychology. 1973. Vol. 27, № 1. P. 100–108.

25 Batson C. D., Cochran P. J., Biederman M. F. et al. Failure to Help in a Hurry: Callousness or Conflict? // Personality and Social Psychology Bulletin. 1978. 4, № 1. P. 97–101.

27 Ross L., Nisbett R. E. The Person and the Situation. Philadelphia: Temple University Press, 1991.

28 Bandura A. Self-Efficacy: The Exercise of Control. New York: Freeman, 1997.

29 Kueter R. The State of Human Nature. New York: iUniverse, 2005. Обзор психологических эффектов культуры см.: Brislin R. Understanding Culture’s Influence on Behavior. Orlando, FL: Harcourt Brace Jovanovich, 1993. См. также: Markus H., Kitayama S. Culture and the Self: Implications for Cognition, Emotion and Motivation // Psychological Review. 1991. Vol. 98, № 2. P. 224–253.

30 Ross L. Shestowsky D. Contemporary Psychology’s Challenges to Legal Theory and Practice // Northwestern University Law Review. 2003. Vol. 97. P. 1081–1114; цитата на с. 1114. Очень полезен обширный обзор с анализом роли ситуации в области права и экономики, содержащийся в статье двух ученых-юристов, Джона Хэнсона и Дэвида Йосифона: Hanson J., Yosifon D. The Situation: An Introduction to the Situational Character, Critical Realism, Power Economics, and Deep Capture 706 Эффект Люцифера // University of Pennsylvania Law Review. 2003. Vol. 129. P. 152–346. Кроме того, мой коллега Крейг Хейни много писал о важности факторов контекста в правосудии; см., например: Haney C. Making Law Modern: Toward a Contextual Model of Justice // Psychology, Public Policy and Law. 2002. Vol. 8, № 1. P. 3–63.

31 Richard F. D., Bond, Jr. D. F. Stokes-Zoota J. J. One Hundred Years of Social Psychology Quantitatively Described // Review of General Psychology. 2003. Vol. 7, № 4. P. 331–363.

32 Fiske S. T., Harris L. T., Cudy A. J. C. Why Ordinary People Torture Enemy Prisoners // Science. 2004. Vol. 306, № 5701. P. 1482–1483; цитата на с. 1482. См. также анализ Сьюзен Фиске в ее книге: Fiske S. T. Social Beings. New York: Wiley, 2003.

Эффект Люцифера

Из Википедии — свободной энциклопедии

«Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев» (англ. The Lucifer Effect: Understanding How Good People Turn Evil ) — книга известного американского социального психолога Филипа Зимбардо, организатора знаменитого Стэнфордского тюремного эксперимента, изданная в 2007 году. Центральное место в книге занимает соотнесение результатов эксперимента с теми событиями, которые имели место в реальных тюрьмах и вооруженных конфликтах (Руанда, Вьетнам и другие).

В своей книге автор не просто приводит причины, толкающие обычных людей на крайнюю жестокость. Одна из центральных идей произведения заключается в том, что любой человек может стать героем, способным сопротивляться злу. Кроме того в своей книге Филип Зимбардо излагает программу сопротивления негативному влиянию.

Первый русскоязычный перевод книги вышел в 2013 году.